На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади бесплатное чтение

Редактор Вероника Давыдова

© Владимир Сонин, 2023

ISBN 978-5-0059-6360-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На буксире

Глава 1

Однажды в понедельник, ровно два года назад, я пришел к выводу, что зачеркивать крестиками даты в календаре по меньшей мере бессмысленно. Неожиданно я осознал, что это глупое до безобразия занятие не дает ровным счетом ничего, кроме, пожалуй, приравнивания самого себя к заключенному, отбывающему срок. Удивительно, что раньше я тратил на это время, сам толком не понимая зачем, и был совершенно убежден в необходимости такого занятия, несмотря на то что всегда считал себя логически мыслящим человеком.

Понедельник – не самый лучший день для начинаний, как бы это ни было абсурдно, учитывая то, что именно с понедельника начинается неделя. Но тем не менее именно в этот день я снял со стены исчерканный крестами календарь и швырнул его в урну.

И это оказалось на удивление просто, гораздо проще, чем я предполагал. Дело в том, что избавиться от чего-либо сложно до тех пор, пока ты сам внутренне не можешь это отпустить, опасаясь последствий возможного избавления: эдакая вариация психической зависимости, только без химических веществ. Насколько я дорожил этими крестиками в календаре, которые отсчитывали мои дни без нее, настолько сложно было принять решение послать его ко всем чертям и отправить в урну.

А следом – люди. Чем они лучше этой бумаги? Разумеется, я имею в виду не физическое сравнение, иначе можно подумать, что я черт знает на что намекаю. Но если подразумевать исключительно моральный аспект, повторю вопрос: чем они лучше? Поэтому – все в урну.

В конечном счете, все устроено просто: хаос стремится к определенности, и любая система, которой не подходит тот или иной человек, от него избавляется. Проблема только в том, что один человек не может представлять всю систему. Создать – может, но представлять – нет. Даже до того, как выбросить тот проклятый календарь, я должен был его откуда-то взять. Это была система, наша с ней система. Была, но развалилась. И пойми я раньше, что только такой и может быть ее судьба, возможно, поступал бы иначе. Но человек, к сожалению, существо глупое и учиться может только на собственных ошибках.

Гораздо позднее, когда одна подруга меня спросила, как случилось, что я так хорошо могу понимать некоторые вещи, я ответил, что в моей жизни однажды наступил момент, когда мне пришлось в полной мере расплатиться за свое непонимание, и расплата эта была весьма неприятной. Немало времени прошло, прежде чем я понял, что это был совершенно справедливый и ожидаемый результат. Я до сих пор не знаю, почему она задала этот вопрос: потому ли, что действительно считала, будто я кое-что смыслю в определенных вещах, или просто из лести, а быть может, в ее вопросе таилась издевка, – как бы то ни было, ответил я ей совершенно серьезно. Подругу эту, кстати, зовут Маша, и речь в этом повествовании пойдет в том числе и о ней.

Продолжая мысль, добавлю, что проблема многих, и прежде всего талантливых, людей состоит в том, что они, наделенные этими самыми талантами, думают, будто не нуждаются в остальных и смогут достичь чего захотят только благодаря собственной уникальности и неповторимости – и, в конечном счете, ломают себе шею. Они стремятся избавиться от всего ненужного, еще ничего толком не имея, и не замечают этой главной своей ошибки из-за самонадеянности. Глупость, не правда ли? Пожалуй, со стороны это действительно кажется глупостью – но лишь до тех пор, пока, сам того не замечая, не окажешься в подобной ситуации, опомнившись только тогда, когда от тебя избавились или когда сам избавился от всех вокруг и остался один на один с пустотой.

Красоту, я полагаю, тоже следует считать талантом.

Глава 2

Ощущение влюбленности проходит, и остается действительность – картина, схожая с весенним таянием снега в наших краях. Здесь я вполне отдаю себе отчет, что с ее стороны это было именно так. А с моей? С моей – нет.

И в самом деле, даже сейчас, спустя время, я не совсем еще способен разобраться в тех своих ощущениях. Вероятно, уже и не смогу. Но с другой стороны, если уж говорить честно, из-за самомнения я даже мысли не допускал, что могло быть иначе, чем вечная любовь и все такое прочее… А оказалось – могло. Могло случиться так, что однажды от меня просто избавились.

А потом я повесил на стену календарь и начал зачеркивать даты крестиками. Тогда, правда, казалось, что этим я все закончил; что это действительно был конец – конец нашему миру и конец моей жизни. Можно сказать, что я вел себя как идиот, и оказаться совершенно правым, но где уверенность в том, что другой на моем месте не чувствовал бы то же самое? В том-то и дело, что уверенности никакой нет и быть не может.

Потом, и я знаю это наверняка, ребята на работе между собой стали звать меня Толиком-алкоголиком, и, надо сказать, не без оснований. Во-первых, любое событие, даже тщательно скрываемое, рано или поздно становится явным и обрастает подробностями в виде пакостных слухов. А во-вторых, не исключено, что основанием для такого прозвища стали некоторые изменения в моей внешности. Разбирающимся людям эта едва заметная красная паутинка, покрывающая лицо и особенно область носа, может многое поведать о деталях образа жизни человека за пределами работы. Наверное, выдавали и глаза… Впрочем, здесь, может быть, я выдумываю лишнее, как это часто бывает, когда находишься в ситуации неопределенной и даже дурацкой. Может быть, на моем лице и не было ничего подобного, но когда все так, чего только не начнешь думать.

А с другой стороны, что скрывать? Я бухал. Бухал как дьявол. Каждые выходные меня носило по кабакам и подворотням как опытного забулдыгу, и все только для того, чтобы потом после выходных, в понедельник, я мог зачеркнуть сразу две клетки – сразу два дня в том календаре.

Это нужно было постараться – в двадцать пять лет дойти до посещения кабака «Последний приют», где собирался всякий сброд, имеющий деньги исключительно на выпивку самого отвратительного качества, произведенную неизвестно из чего. Вкус у этого пойла был такой, словно это была настойка пластмассы на спирту, и разливали его, не иначе, из какой-нибудь пластиковой канистры, на дне которой непременно плавал чей-то грязный, неаккуратно остриженный ноготь. Конечно, была у них водка и в бутылках: для самых обеспеченных (и, скорее всего, новоиспеченных) посетителей заведения и с целью продемонстрировать, что здесь подают легальные напитки.

Полиция (или, как тогда называли, милиция) частенько заглядывала в эту клоаку, потому что, во-первых, работа по их части обнаруживалась там нередко, а во-вторых, они наверняка использовали эту дыру как источник определенного дохода. Конечно, они знали, что по большей части там наливают не столько то, что выставлено в бутылках, сколько то, что стоит в сомнительной таре под прилавком. Вне всякого сомнения, подобное заведение нельзя было оставлять без присмотра – во всех смыслах этого слова. Сброд здесь скапливался отменный, да иначе и быть не могло, потому как цель посещения была только одна – основательная примерка синего халата. Некоторые преуспевали в этом настолько, что спустя десять минут после прихода в заведение уже едва могли дойти до стойки, чтобы взять себе добавки.

Некогда считавший себя подающим надежды и имеющим великолепные жизненные перспективы, теперь я просыпался по утрам с отвратительным привкусом во рту и туманом в голове. Подобное ощущение, которое, скорее всего, хотя бы раз в жизни доводилось испытывать каждому (за исключением, пожалуй, моего папаши, но это отдельная история), наверняка знакомо и тебе, читающему эти строки, и счастливый ты человек, если это не так (при условии, что ты не мой любимый папочка). Вся «прелесть» ощущений в этом состоянии заключается в том, что при повороте головы ее внутренности, то есть мозги, двигаются с неким запозданием, более медленно, чем черепная коробка, словно они превратились в какую-то плотную жижу вроде киселя. А кроме того – глаза. Этим двум обмылкам, в которые добавили песка, утром требовалось не меньше двух часов, чтобы прийти хоть в какое-то подобие нормального состояния. Знала бы бабуля, проводившая большую часть своей жизни у плиты, какое варево бывало в моей голове по утрам, – удивилась бы гениальной простоте рецепта. Но кто-то и в семьдесят не поймет того, что иной понял в двадцать.

Подобный образ жизни не только не исключал, но, разумеется, даже способствовал тому, что иногда я попадал в совершенно отвратительные и даже опасные ситуации. Один раз я проснулся разбитый как никогда, причем, как вскоре выяснилось, разбитый в прямом смысле этого слова. Это был как раз тот случай, когда уместнее всего употребить выражение «нашел себя». Я нашел себя дома утром с чудовищной (то есть гораздо более сильной, чем обычно) головной болью, посиневшей левой половиной лица и небольшой ранкой на скуле, из которой сочилась кровь. Я смотрел в зеркало, оскверняя его жестким, до сих пор алкогольным дыханием, на свое обезображенное лицо, и память судорожно пыталась восстановить произошедшее.

Была пьяная ссора в том проклятом кабаке, какие-то крики, затем удар по моему лицу чем-то тяжелым, возможно пивной кружкой, но не могу утверждать это наверняка, затем опять выпивка – и больше ничего. Немного придя в себя, по крайней мере до состояния, при котором я был способен передвигаться на хоть сколько-нибудь значительное расстояние, я пошел в больницу. И все бы, наверное, закончилось лучше, если бы не наша доблестная медицина, или, может быть, отдельная доблестная личность того врача, который мной занимался и который сразу не проникся ко мне расположением. Впрочем, тут, наверное, следует сделать скидку на то, что я был в таком состоянии, которое явно не могло вызвать симпатии, и, вероятно, это мое состояние, если поставить его на весы против даваемой врачами клятвы Гиппократа, перевесило бы, несмотря ни на что. Короче говоря, мне сделали снимок и отправили домой, сказав, чтобы я не переживал, потому что это просто синяк, который скоро пройдет сам собой.

Я ждал несколько дней, около недели, наверное, но по большому счету состояние моего лица оставалось прежним. Синяк, правда, слегка уменьшился, но кровь так и сочилась, и вообще было не слишком похоже, что все в порядке. В другой больнице, куда я решился приехать через неделю, сделали снимок и, удивившись действиям своих коллег, сообщили, что скула у меня раздроблена и уже начала срастаться неправильно, поэтому мне срочно требуется операция. Как оказалось, нужно было не только восстанавливать челюсть, но и ставить имплантат – пластину или что-то в этом роде. Наркоза для меня не пожалели, так что после операции я спал еще часов двенадцать, а проснувшись, едва не заблевал всю палату и потом еще целый день литрами пил воду. Я говорил себе, что это все-таки лучше, чем без наркоза вообще.

То ли сыграла роль моя бесхарактерность, то ли полное безразличие к собственной персоне, но ни сам факт пребывания в больнице, ни прием лекарств, ни что бы там ни было еще серьезно не повлияли на мою пагубную привычку: поскольку у пациентов был свободный режим передвижения, а персоналу было плевать, нахожусь ли я в больнице, ушел ли я, пришел ли, – я мог свободно после обеда, а иногда даже с утра, прогуляться до пивной неподалеку и облегчить свою участь ста граммами горькой жидкости. Разумеется, я не напивался основательно, а, скорее, подбадривал себя этими небольшими приемами. По правде сказать, даже если бы я напился до крайности, мне кажется, что этого бы и не заметили, а если бы я умер в этой больнице, то заметили бы только дня через три, когда мой труп начал бы подавать характерные признаки – разлагаться и вонять в жару на все отделение. Утрирую, конечно, но есть во всем этом что-то грустное. Хотя к черту сантименты!

Конечно, случай этот скорее из ряда вон выходящий, но справедливости ради следует сказать, что в той или иной мере именно такой была моя действительность: однообразная и безобразная, оторванная от действительности настоящей, повторяющаяся изо дня в день, и бог знает что могло случиться, если бы не она.

Глава 3

Если бы не она – та, которую я уже упомянул в начале рассказа, Маша, – я бы точно (и скорее рано, чем поздно) закончил свою жизнь около того проклятого кабака, захлебнувшись собственной блевотиной. Думаю, не самая приятная смерть, если только смерть вообще может быть приятной. Но лучше уж что-нибудь другое, и в этом чем-то другом наверняка будет больше романтики, чем в этом. Если уж на то пошло, даже пуля в висок выглядела куда более привлекательной, и, надо признаться, я вполне серьезно об этом думал. Но одно дело – думать, совсем другое – совершить. И вопрос здесь даже не в отсутствии возможности, а именно в том, что останавливает всегда и всех, – страхе.

И если бы не эта подлая трусость, давно уже мог бы я взять папочкино ружье и снести себе полголовы. Так что возможность у меня была, но мешала всему трусость, на которую находилось верное средство – алкоголь. И стоило выпить, как желание умирать уже переставало быть таким сильным и даже настроение иногда улучшалось. А потом – утро, дерьмо, страх, и все заново.

Ружье это в два ствола папочка мой использовал для охоты на уток пару раз в год, когда ему было до этого дело, если учесть особенности его мировосприятия. Удивительно вообще, каким образом он умудрился получить разрешение на оружие. Хотя, может быть, разрешения этого вовсе не было. По крайней мере, я его ни разу не видел. И, кстати говоря, я понятия не имею, откуда это ружье у него взялось. Вряд ли оно досталось от дедушки: хоть я и не особенно разбираюсь в оружии, все же могу заключить, что оно относительно современное, изготовленное не более двадцати лет назад.

Говорят, если на стене висит ружье, то оно обязательно выстрелит. И оно выстрелило. Дважды. Но об этом позже.

С ней я познакомился на моей новой работе (надо ли говорить, что с предыдущего места меня выгнали после затянувшегося больничного из-за того случая в кабаке?), и причина этого знакомства была проста до безобразия: мы работали в одном кабинете. Кабинет этот был рассчитан на два рабочих места, которые мы и занимали: одно, у окна, – она, другое, в углу возле двери, – я. Находясь в одном помещении, два человека, независимо от того, что у них на самом деле на душе, даже если там полное безразличие ко всему, и к людям в первую очередь, волей-неволей начинают общаться, и едва ли можно предвидеть, к чему это общение приведет.

Она устроилась немногим раньше меня, и сам этот факт того, что в этой конторе мы оба были людьми новыми, в какой-то мере нас объединял. Сначала меня несколько удивляло то, что двух новых сотрудников посадили вместе в отдельную комнату, но, в конце концов, для меня, как, думаю, и для нее, это не имело никакого значения. Первым делом я достал свой календарь с крестами, который забрал с прошлой работы, и повесил на стену. Она посмотрела на него с выражением удивления и вопроса, но ничего не сказала. Впрочем, она вообще никогда ничего на этот счет не говорила.

По понедельникам я иногда рассказывал ей про свои выходные, и она, слушая, старалась сохранять на лице равнодушное выражение, что было весьма благородно с ее стороны, потому как сквозь это напускное равнодушие я мог ясно разглядеть отвращение. А может быть, мне просто так казалось, потому что я, признаться, и рассказывал-то ей обо всех своих похождениях с одной только целью – вызвать омерзение, заставить ее чувствовать по отношению ко мне то же самое, что я сам чувствую по отношению к себе. Возможно, это с трудом поддается объяснению, и мне неизвестно, делает ли так каждый, но я ощущал потребность с кем-нибудь разделить мое отношение к себе, и этим кем-нибудь, скорее всего по той простой причине, что просто часто находилась рядом, стала она.

Глава 4

Карьера ее на прошлой работе перестала иметь всякие перспективы после того, как она заявила своему руководителю, что он ассоциируется у нее с бутылкой. И дело было бы не так паршиво, если бы она сказала это, находясь с ним наедине, а не в присутствии десяти сотрудников. Хватило же соображения! Кстати говоря, впоследствии меня не раз еще удивляла эта ее резкость, вернее, какое-то неумение держать в себе то, что нельзя обнажать, сыгравшее с ней потом злую шутку.

Если бы она сказала нечто подобное мне, я бы скорее даже порадовался, потому что это, в сущности, было бы правдой, а я люблю, когда говорят правду, – или, по крайней мере, делаю вид, что люблю. А он, будучи, возможно, совсем не мстительным, после этого случая (хотя я не исключаю, что были и другие, о которых она мне не рассказывала) решил, что ее карьеру следует слегка притормозить, и переключил свое внимание на других, чем, собственно (сознательно или нет), предопределил ее дальнейшие поступки.

Она же хотела карьеры (а может быть внимания, но это уже, скорее, мои домыслы), и, разумеется, наступившее ввиду сущей нелепицы противоречие требовало разрешения. А разрешиться оно могло только одним способом – сменой работы.

Родившиеся и выросшие в маленьких городах и деревнях, иначе говоря в глухой провинции, зачастую сильно превосходят в карьерных устремлениях жителей больших городов и особенно столиц. Изнеженные и манерные столичные обитатели часто мало на что способны, кроме как впустую тратить время. Они напоминают податливый пластилин, мнущийся под пальцами при малейшем нажатии. Вялые и меланхоличные, единственным местом выражения хоть каких-то чувств они считают только постель. Я помню как она – та, из-за которой, собственно, и началось это все, – не способная к созиданию днем и тратящая время на занятия, бестолковые настолько, что теперь я едва могу о них вспомнить, и представляющие собой только иллюзию деятельности, ночью выплескивала всю свою энергию, умоляла меня ее связывать и наказывать за какие-то проступки, которые, впрочем, как потом выяснилось, не были просто фантазией. Если я не упомянул до сих пор ее имени, то только потому, что хочу вспоминать его как можно реже, и даже произносить его мне почему-то сложно. Звали ее Оксана.

Моя же новая знакомая, Маша, родившаяся и выросшая в городе Г-ске, который иначе как захолустьем не назовешь, отличалась таким стремлением к построению карьеры, что с первых же дней я мог поспорить, что она весьма сдержанна в постели. Такие натуры, страстные в жизни и умеренные в близости, по роковому стечению обстоятельств редко когда могут вызывать у мужчин такую дикую тягу и привязанность, как те, первые, с их томным взглядом днем и безбашенными безумствами ночью. Впрочем, здесь я говорю о своих впечатлениях, возникших именно тогда, когда мы с ней познакомились, а потому детальное рассмотрение этого вопроса в отношении Маши пока оставим до наступления последующих событий, о которых пойдет речь дальше.

По мере того, как я по понедельникам рассказывал ей истории своего омерзительного времяпрепровождения на выходных, она понемногу рассказывала о себе. Уж не знаю, что вообще заставляло ее общаться со мной: безвыходность, интерес или что-то еще, – но через какое-то время я уже имел некоторое представление о ее жизни.

Несмотря на затертую фразу Ницше: «То, что не убивает меня, делает меня сильнее», – неудавшиеся отношения сильнее не делают. А если и делают, то не сразу и тем более не в том нежном возрасте, когда они возникают в первый раз. Ее история первой любви, по сути такая же, как и тысячи других историй, похожих, как близнецы-братья, но уникальных по словам их участников, не представляла ничего особенного. Подробностей, конечно же, она не рассказывала, но я сам их додумывал, кажется, даже получая от этого какое-то удовольствие: поцелуи в подъезде, в его машине или в трамвае, первый секс – наверняка не особо удавшийся и даже дурацкий, но, благодаря замечательной способности памяти приукрашивать желаемое, приносящий впоследствии гораздо больше удовольствий в виде воспоминаний о нем как о чем-то возвышенном. Короче говоря, с яркостью моей бурной фантазии (здесь привет папе) я без труда представлял с ней в главной роли все то, что со временем у людей, по мере превращения их в законченных циников, вызывает только снисходительную улыбку.

Мама ее, целеустремленная и наверняка порой выходящая за рамки дозволенного в вопросах достижения своих целей, по сути, не имела иного выбора, кроме как обрести сильные, скорее мужские черты характера. Виной этому был ее муж – непоследовательный в своих решениях и действиях, не обладающий твердостью, любящий выпить если не неудачник, то человек, не сумевший себя реализовать. Вот, собственно, и все, что можно сказать о ее семье.

Жила она в городе на съемной квартире, на работу ездила на трамвае, читала книги о психологии, мотивации и прочем в таком роде, пытаясь понять, что движет людьми и как этими людьми, в свою очередь, двигать.

Глава 5

Папа мой спятил, когда мне было десять. Не знаю точно, когда именно у него это началось, да уже и не помню в полной мере его причуды, а те, что помню, – как-то поверхностно, без деталей. Хотя что касается этого дела, то тут детали важнее всего: какие-то нелепые, нехарактерные и несвоевременные движения руками, слова, произносимые с не соответствующей случаю и содержанию интонацией, проявление эмоций, не отвечающих ситуациям, – словом, все то, из-за чего окружающие считают человека будто бы не от мира сего.

Может быть, как раз благодаря вниманию к деталям мне кажется, что в нашем окружении более или менее странные люди встречаются довольно часто. Не исключено, конечно, что в каком-то смысле я вижу то, что хочу или могу видеть, но, в каком бы обществе я ни находился, обязательно встречаю таких. Сам этот факт, конечно, может натолкнуть на рассуждения относительно моей собственной нормальности, но здесь, благодаря папочке, я готов согласиться с какой угодно точкой зрения.

В этом отношении новая работа не была исключением, и я сразу обнаружил здесь пару чудаков.

Один, не иначе, был убежден, что если с кем-либо и стоит общаться, так это со стаканами. Накапливая грязные стаканы с понедельника, он, вдохновленный предстоящим разговором, приходил с ними в туалет, клал их в раковину и начинал тщательно, не торопясь их мыть. Вероятно, этот ритуал служил и поводом, и оправданием его отлучки с рабочего места. Действительность его, как, впрочем, и любого человека, требовала создавать поводы и оправдания, стараясь не выдавать причин. Ибо зачастую причины, о чем бы ни шла речь, окружающим могут показаться странными, и я бы даже согласился, что причина имеет право быть странной. Но конкретно этот случай со стаканами, вернее с истинным основанием для их накопления и приноса в раковину один раз в неделю по пятницам, вряд ли может быть нормальным, хотя я ни на чем не настаиваю.

Звали его Антон Николаевич Сроп. Лет ему было за пятьдесят, ростом он был пониже среднего, пузатенький, но не жирный, двигался как-то суетно, будто всегда спешил, и всем своим видом изображал бурную деятельность. Что касается этой его деятельности, то существовала она, только когда он шел по коридору, чрезвычайно чем-то озабоченный и торопящийся, общался с сотрудниками других отделов и, само собой, когда что-то докладывал начальству. Но стоило увидеть его расслабленное туловище на рабочем месте, чтобы окончательно убедиться: вся его суета напускная, нелепая и не имеющая ничего общего с его реальной действительностью. Реальная же его действительность была, как я понял однажды и убеждался неоднократно позднее, весьма своеобразна.

Случилось так, что я, сидя в том же помещении, то есть в туалете, за закрытой дверью одной из кабинок, стал невольным свидетелем их (вернее его) разговора. Он рассказывал стаканам, а заодно и мне, всю правду об инопланетянах. Вряд ли имеет смысл приводить здесь весь монолог, тем более что большую его часть мне пришлось бы придумать: взаимосвязи и выводы были настолько неоднозначными, что любому непосвященному человеку, в том числе и мне, показалось бы, что их не существовало вовсе, а воспроизвести текст в этом случае представляется практически невозможным, если только не запоминать слова буквально. Из того, что я действительно запомнил, – это, пожалуй, три, вернее два с половиной, факта. Первый: инопланетяне существуют и давно живут на Земле среди нас. Второй: инопланетяне живут в траве. И еще половина факта: у них есть какие-то политические взгляды (то ли левые, то ли правые, то ли анархические, то ли еще какие-то). Именно из-за того, что этот третий пункт оказался мной не вполне понят, считаю его за половину факта.

Остальное в моей памяти почти сразу превратилось в отдельные обрывки мыслей вроде: прилетели, давно, флаги, ходят, не ходят, корабль, давно, захватить, думают, давно, флаги… И так далее. При этом они (Сроп со стаканами) явно искали пути для решения этой проблемы, потому что кроме упомянутых аспектов звучали также угрозы: «мы им еще», «у них нет выбора»… И все в таком роде. В чем, собственно, заключалась проблема, мне судить сложно, но я сделал заключение, что им всем (ему и стаканам) она известна давно и, надо думать, была обозначена на одном из их первых совещаний.

Тогда, сидя за дверью, я не имел желания прерывать эту дискуссию и терпеливо дожидался ее окончания. Тема показалась мне очень щекотливой, и я, признаться, попросту стал опасаться, что если они узнают, будто я стал невольным свидетелем происходящего между ними разговора и принятых решений, то могут неверно это истолковать и предпринять какие-либо (возможно, небезопасные для меня) действия.

Это был первый чудак, фигуру которого с тазиком в руках, полным грязных или чистых стаканов, каждую пятницу можно было обнаружить в коридоре, ведущем в туалет.

Второй чудак с фамилией Перевогин всем подряд рассказывал о своих любовных похождениях, рисуя себя в этих делах специалистом высокого класса, сумевшим, по его словам, добиться взаимности от каждой из интересующих его дам в нашей конторе.

Он относился к тому типу людей, которые во время разговора приближаются к собеседнику гораздо сильнее, чем допускается этическими нормами. В результате складывалось впечатление, что если пока еще он не залазит собеседнику в трусы, то по крайней мере намеревается это сделать. Именно такое ощущение возникало у меня, особенно в совокупности с его манерой говорить, раздражающе вкрадчивой и от этого противной. Усугублялось впечатление его мерзким запахом изо рта – то ли из-за курева, то ли из-за гнилых зубов, – и при разговоре иной раз я себя еле сдерживал, чтобы не опорожнить желудок прямо ему на ноги, хотя, по правде говоря, сделал бы это с удовольствием, если бы не рамки приличия.

Все противоречие состояло в том, что вряд ли эти факторы, равно как и его совершенно нелепый свитер и дурацкая бородка, могли способствовать его успеху у дам. Единственное, что могло в нем заинтересовать женщин, – возраст. Было ему слегка за тридцать – пожалуй, как раз тот период жизни, когда мужчина, если он хоть в чем-нибудь преуспел, может с гораздо меньшими усилиями стать привлекательным для женщин, чем, скажем, в восемнадцать, потому что к тридцати он уже не похож на того общипанного цыпленка, каким был десять лет назад. Но в случае с Перевогиным оговорка насчет возраста и успешности весьма значима: если к тридцати твое единственное приобретение – стойкая вонь изо рта и нелепый внешний вид, то пиши пропало, можешь рассчитывать разве что на трухлявую старушку с плохим обонянием, но с еще сохранившимся почему-то стремлением к телесному контакту. Впрочем, я утрирую, поскольку и многие дамы, разменявшие третий десяток, могут похвастать лишь наличием пары детей вне брака или в бывшем браке, перенесенными венерическими заболеваниями, пристрастием к алкоголю или наркотикам, отсутствию всяческих устремлений, кроме тяги к примитивным удовольствиям, которая, собственно, и принесла им все вышеперечисленное.

Так что на самом деле поле деятельности у Перевогина было широким, но его проблема, по всей видимости, заключалась в том, что свою деятельность он вел просто не на том поле, нелепо направляя свой похабный взгляд в сторону чистых и даже нетронутых созданий, оскверняя их своим прогнившим дыханием.

Зачем он стал заговаривать со мной, когда мы случайно встречались в коридоре, я поначалу не понимал, тем более учитывая полнейшую бессодержательность такого общения. Запомнился один случай, когда встретились мы вот так, в коридоре, и он принялся рассказывать что-то неинтересное и, кажется, даже мерзкое – теперь уже не вспомню, о чем именно. Мимо нас прошла девушка, молодая, красивая, по виду студентка или только окончившая институт, в юбке, на каблуках, так что я невольно засмотрелся. Перевогин, стоявший и без того близко ко мне, подошел еще ближе и в самое ухо прошептал, обдавая мою кожу своим горячим и пакостным дыханием:

– Катя. Дочь С-ва. Говорят, еще целка.

Вскоре он повадился заходить в наш с Машей кабинет и своими нелепыми разговорами или еще более нелепым молчанием отнимать время у нас двоих, или, вернее, троих, если считать и его. Располагался он обычно на стуле около стола Маши и пыхтел на нем, то излагая свои никому не интересные и пустые мысли по тому или иному вопросу, то слушая нас с великим вниманием, если разговаривали мы.

Через какое-то время я узнал, что обсуждаемые нами с Машей вопросы в несколько измененном виде очень скоро становится достоянием всего коллектива. Позднее Перевогин, вероятно, стал полагать, что имеет все основания заявлять о том, будто переспал с ней, и при случае с энтузиазмом рассказал об этом некоторым коллегам, утверждая, что в качестве доказательства может продемонстрировать отпечатки каблуков на его столе, где будто бы и совершалось действо, и несколько ее черных волос, которые он якобы собрал со стола по окончании.

Все это дошло до меня в виде слухов, но через некоторое время я, как говаривали в старину, имел честь выслушать подробности этой связи от самого героя. Якобы он усадил ее на стол, не снимая туфель и не раздевая до конца… Нет желания передавать здесь его рассказ, тем более сейчас я уже не столько помню детали самого повествования, сколько свои ощущения от представления того, как он расстегивает платье, чтобы освободить ее грудь, трогает ее своими отвратительными руками, целует своим пакостным ртом, опускается ниже, и так дальше, до самого конца, до завершения ритмичного стука каблуков, оставивших следы на поверхности стола…

Вот только каким образом каблуки могли там оказаться? Как ни вертел я в своем воображении картины соединения их тел на небольшом офисном столе, никак не мог решить эту задачу. Тут одно из двух: либо они оба были серьезно подготовленными акробатами, либо утверждение его никаким образом не могло соответствовать действительности. Акробатами они явно не были.

Глава 6

Вспоминая этих чудаков, я отвлекся от повествования о моем папе, которое начал до того, как речь зашла о них. Наследственность или что-то другое (вероятно наркотики) сыграло роль, я не знаю, но к тому моменту, как мне исполнилось десять, рассудок его помутился окончательно, и если до этого все его выходки воспринимались скорее как причуды, то в один момент стало ясно, что это однозначный диагноз. Но в чем ему надо отдать должное, так это в наличии безупречного вкуса, который он не то что не утратил, но даже чрезвычайно развил, кажется, чтобы завершить свою жизнь феерично. Но об этом немного позже.

Ему было восемнадцать, когда они с моей мамой решили сделать ребенка. По правде говоря, «они решили» – громко сказано, потому как в таком возрасте обычно решают не люди, а их органы, обстоятельства и отсутствие всяческого соображения насчет возможных последствий, когда желание заполнить пустоту внутри затмевает все, а в результате появляются детишки вроде меня. Не исключено, что занимались они этим под воздействием крепких напитков или чего-нибудь другого, потому что в результате получился именно я.

Мама моя, насколько мне известно (отчасти из ее собственных рассказов, отчасти по моим наблюдениям), не отличалась примерным поведением, и потому на деле вполне могло оказаться, что моим отцом мог быть не мой папаша, а какой-нибудь другой красавец из маминого окружения или случайный кавалер на одну ночь. Впрочем, сам я склонен думать, что отцом моим был все же тот, кого я называю отцом, потому что в некоторых моментах мы с ним схожи, особенно, и я с трепетом это отмечаю, способностью видеть мир немного иначе.

Уж не знаю, насколько моя мать была привлекательной в тот период, когда юные поклонники по очереди трудились с ней над тем, что в итоге удалось сделать моему папе, но в более поздние времена она казалась мне женщиной от природы красивой, но потрепанной многочисленными связями, и потому внешность ее, лишенная необходимых для привлекательности признаков чистоты, была скорее даже отталкивающей. Судить о красоте по фотографиям, на которых, надо сказать, она была красива, полагаю, гораздо меньше смысла, чем по рассказам и собственным выводам – ввиду того, что красота на картине и красота в жизни есть вещи разные, далеко не всегда соответствующие друг другу. Вообще, ребенку сложно оценивать родителей, прежде всего из-за неизбежной привязанности к ним и особого отношения, даже независимо от поведения и истинных чувств самих родителей. Но с годами такая способность все же развивается, и теперь, кажется, я могу смотреть на своих родных достаточно отстраненно. Не исключено, что, говоря об этих скорее отталкивающих признаках богатого, как это называют, опыта во внешности моей матери, я выдаю желаемое за действительное, приписывая ей черты, навеянные собственным воображением, но со мной это часто бывает. Порой я смотрю на людей, пусть молодых и красивых, и, кажется, вижу все количественное разнообразие их интимной жизни. Возможно, все это чушь собачья и имеет так же мало отношения к действительности, как мир моего папы в последний год его жизни, но здесь я почему-то верю в истинность своих ощущений.

При виде Маши в моем воображении не возникал ее образ в связях с многочисленными партнерами, и хотя она намекала на кое-какое разнообразие в личной жизни, которое вполне могло быть на самом деле, я в это почему-то не верил. Я больше верил в скрытое и скрываемое одиночество, а еще – в многочисленные попытки, в подавляющем большинстве безуспешные, это одиночество разбавить. Такие люди, все неприятности которых заключаются в слабой способности притягивать, но склонности притягиваться, похожи на маятники, вечно колеблющиеся, но колебания эти скрывающие.

Другое дело – личности вроде моей мамы. Ей даже не надо было прилагать усилий, чтобы поклонники появлялись стремительно и вроде бы ниоткуда, через самое короткое время готовые на самые нелепые безумства. И если начинались отношения сами собой, скорее по воле природы, то их продолжительность целиком и полностью зависела от ее решения, пусть и предсказуемого. Связи ее были короткими и разрывались без колебаний, несмотря на все непостоянство, неудовлетворенность и даже страдания.

Глава 7

Удивительно вообще, что семья наша просуществовала, пусть и скорее формально, так долго. Они женились, когда я уже был в ее животе, и, как красиво говорится, она шла к алтарю, а по-нашему в загс, со следами на белье того, чем с ней накануне всю ночь до утра, пока мой папочка блаженно спал у себя дома, делился ее новый красавец-друг, что, разумеется, уже не могло исполнить своего природного назначения, потому что в ней был я. Уже тогда из-за меня начал нарушаться естественный ход событий в жизни как минимум двух человек, и стоит ли поэтому удивляться, что я столь часто слышал это «из-за тебя» после появления на свет. Упомянутая подробность их бракосочетания была чем-то вроде семейного достояния, которое папа демонстрировал во время их ссор, надо сказать, частых и громких. Каждый раз он принимался упрекать мою мать именно за это: не потому, я убежден, что это был единственный повод, но потому, что подобное было действительно из ряда вон выходящим – если, конечно, случилось на самом деле. Всякий раз отец как будто снова и снова удивлялся, до какой степени низости она должна была дойти, чтобы сделать такое.

«На тебе были трусы в чьей-то вонючей сперме!» – яростно визжал он.

Она же, в начале ссоры говорившая, что он чокнутый безумец, в конце взбешенно дразнила его чем-то вроде:

«Да! Да! Он трахал меня всю ночь, как настоящий мужик, пока ты, придурок, спал!»

Удивительно, но каждая их ссора, в сущности, разыгрывалась по одному и тому же сценарию на основе именно того случая, реального или явившегося плодом фантазии моего папы. Что касается других подобных эпизодов, то они определенно были, и весьма часто.

Жили мы всегда, как я понял позднее, на съемных квартирах, которые то и дело менялись по не вполне понятным мне тогда причинам. Наверное, именно поэтому, а также ввиду специфики отношений моих родителей, то самое «чувство дома», часто присущее другим (по крайней мере по их словам), у меня отсутствовало напрочь. Помню, что маме всегда казалось, будто любые перемены в чем бы то ни было обязательно должны приводить к переменам в личной жизни, и несмотря на то, что, по сути, в личной жизни ничего никогда не менялось, у нее всегда было стремление к новой прическе или цвету волос, смене номера телефона, смене квартиры, в конце концов. Особенно это проявлялось после ссор, и было совершенно неудивительно видеть ее через пару дней уже блондинкой, говорящей: «Я перекрасилась, сменила номер телефона, и мы начинаем новую жизнь». Но, к сожалению, новая жизнь, судя по всему, не была осведомлена о том, что ей пора начинаться после изменения цвета волос, и через какое-то время все возвращалось на круги своя. Затем наступал очередной спад, кризис, новые связи, ссоры, затем короткая стрижка, которая в этот раз точно должна была изменить все, но это все так же упрямо не хотело меняться, как и в прошлые разы, и все повторялось снова и снова.

Думаю, именно с этим связана и наша частая смена квартир. Я помню постоянные возгласы матери о том, что она уже не может здесь жить, что это дурацкий двор, дурацкие соседи, нечищеные улицы зимой, лужи летом, грязь и собачье дерьмо весной, самый плохой район в городе, где одни наркоманы, что в центре невыносимо, и нужно куда-нибудь подальше, но это «подальше» скоро становилось паршивой окраиной, где пойти некуда и можно повеситься от скуки и так далее. Смена детских садов и школ для меня была явлением нормальным, вернее привычным, и если поначалу это доставляло, как это и должно быть в таких случаях, определенные, прежде всего моральные, неудобства, то в старших классах я относился к этому с полным безразличием. Мне было плевать на новых соседей, новых одноклассников, с которыми, разумеется, я не вполне ладил, новых учителей и вообще, пожалуй, на все. Я жил другими интересами, другими целями, в мире, в какой-то степени отгороженном от того, который меня окружал и только соприкасался с миром моим.

Справедливости ради следует сказать, что каждый человек, а тем более ребенок, живет в своей собственной реальности, но только теперь я понимаю: чем ближе человек к реальности действительной, вернее, чем лучше он умеет к ней приспосабливаться, а не отгораживаться и переносить свое существование в мир иллюзий, тем большего успеха он добивается в жизни. Я смог понять это гораздо позднее, когда уже ничего нельзя было изменить. Но даже случись это осознание в свое время, оно не принесло бы ничего, кроме раньше наступившего разочарования и ощущения собственной никчемности.

А как в моем случае могло быть иначе? Пока они орали друг на друга на кухне, после того как мать снова пришла домой поздно вечером, лишь для поддержания хоть какой-то иллюзии существования семьи (иначе она бы не пришла совсем), я лежал в своей кровати в темноте, смотрел на тени на полу и стенах и думал о том, как хорошо было бы от них сбежать. Я строил целые планы, то представляя себя во взрослой жизни, то просто испытывая какой-то необъяснимый страх, что сердце мое сейчас остановится, отчего отчаянно прислушивался к собственному пульсу, словно желая убедиться, что еще жив. Как бы то ни было, все сводилось к нежеланию существовать среди них, в их мире, и даже тот детский страх смерти был скорее подсознательным желанием, на деле борющимся с природным стремлением организма к выживанию. Теперь я могу так рассуждать. Тогда же все это было сущим кошмаром.

Сцены, в которых я покидаю свою семейку, представлялись мне отчетливо, ярко и настолько часто, что сам факт ухода от них воспринимался мной как дело решенное и вопрос времени. Но думая об этом сейчас, я вряд ли с уверенностью могу сказать, что действительно хотел самостоятельности. Сейчас кажется, что больше я хотел того, чтобы они, родители, сожалели, что потеряли меня, и испытывали чувство вины. Кажется, что это довольно эгоистично, но дети и есть первые эгоисты, и как никто имеют право таковыми быть.

Глава 8

Папа мой был человеком своеобразным и неординарным. Его личность для меня, в сущности, так и осталась загадкой, и только некоторые факты, представляющие собой чужие воспоминания и кое-какие его записи, попавшие в мое распоряжение, позволяют составить о ней представление. Он профессионально занимался музыкой и кое-что писал, но больше для себя. Он играл на ударных в группе «К.», не настолько известной, чтобы хоть сколько-нибудь обширная публика могла знать о ее существовании за пределами нашего города. Говорили, что он обладал музыкальными способностями и мог играть на разных инструментах, но кажется, что для сцены и творчества намерено выбрал ударные из-за полного несоответствия образа барабанщика, жесткого и брутального, истинной своей натуре – мягкой и податливой.

Кто знает, может быть, этот образ и послужил причиной возникновения отношений между ним и моей матерью, падкой на «настоящих мужиков» (она любила эту фразу и часто употребляла ее впоследствии, чтобы обидеть отца, подчеркивая, что он к этой группе не относится). К тому же присущее ему безупречное чувство стиля в одежде и поведении всегда подкупало и вызывало расположение, подразумевая глубину личности и широкие перспективы. Поэтому неудивительно, что потребовалось совсем немного времени, чтобы, по иронии судьбы, именно он открыл и ощутил всю «глубину» своей новой подруги (моей матери), прежде чем она поняла, насколько его образ не соответствует ее внутреннему идеалу мужчины, который, я теперь уверен, сидит внутри каждой женщины и безжалостно сравнивает с собой всех проходящих мимо особей мужского пола.

А при таком положении дел, да еще узнав о своей беременности, она просто вынуждена была отчаянно искать в своем избраннике как можно больше сходств с ее внутренним идеалом мужчины, что, разумеется, превращалось в постоянную и суровую борьбу с собой. Сложно сейчас судить, почему она решила оставить ребенка, и мотивы здесь могут быть любыми, начиная от страха и заканчивая наказанием самой себя за глупость, но, оглядываясь назад и анализируя произошедшее впоследствии, я думаю, будет справедливо заключить, что лучшим вариантом из всех возможных было бы как можно раньше остановить это зарождающееся безумие, и прежде всего остановить зарождающуюся жизнь, несмотря на то что речь здесь идет обо мне самом. Но вышло что вышло, и можно только представить себе, что творилось в ее противоречивой душе, легко бросаемой из крайности в крайность, но вместе с тем самонадеянной, внушившей самой себе с детства существование этих сказочных героев, которые приходят, чтобы спасти красавицу-принцессу. Но на деле вместо сказочного принца появился барабанщик, который мало того что, как выяснилось довольно скоро, не походил на героя, но, как выяснилось чуть позднее, был слегка не от мира сего.

Здесь нет попыток оправдать ее поведение, тем более что для меня сам факт этого оправдания давно потерял всякую значимость; скорее, это попытка найти объяснения, что, по крайней мере, вызывает у меня интерес. К тому же оправдания здесь все равно не получится, потому что, я убежден, будь на месте моего отца кто-то другой, пусть трижды герой и «настоящий мужик» (до сих пор до конца не понимаю, что она вкладывала в это понятие, хотя употребляла его так часто), история бы в точности повторилась.

Воспитанная больше бабушкой и дедушкой (но все же преимущественно бабушкой ввиду дедушкиной слабохарактерности), чем собственными родителями, живущая в основном с ними, в их доме, могла ли она придумать для себя другую судьбу, кроме как ту, в которой сказочный принц придет и спасет ее? И, наверное, в какой-то мере каждая девочка мечтает о своем принце, но одно дело, если речь идет о воображаемой жизни с этим принцем, и совсем другое – если главным становится сам факт спасения, а все, что происходит после, остается без внимания. Что касается этой связи между детской мечтой и взрослой жизнью, то это только предположение, но в случае с моей мамой, кажется, верное. Каждые ее отношения – это отношения до момента ее спасения принцем (если это можно так назвать). До этого «спасения» она совершенно точно знала, как нужно действовать, а вот что делать после, не имела ни малейшего понятия. Именно поэтому все ее последующее поведение было направлено на разрушение даже толком не созданного. Не исключено, что иллюзия семьи после брака с моим отцом, хотя и вполне официальная, в какой-то мере даже служила ей оправданием для заведения новых знакомств, потому как, исходя из ее логики, такая семья должна была восприниматься ею как неволя, из которой только спаситель поможет ей выбраться. Спаситель приходил, через какое-то время наступала кульминация, блаженство, а дальше, и очень быстро, – ступор, завершение, возвращение в свою неволю, ругань, страдание, желание все изменить, окрашивание волос в другой цвет и повторение всего с начала.

Надо ли говорить, что при таком положении дел разорвать отношения с моим отцом она не могла по той простой причине, что это противоречило бы созданной ею жизненной модели. Уверен, она понимала, даже если и не признавалась в этом самой себе, что в случае разрыва с отцом для нормального существования (а свое существование она считала нормальным, то есть единственно возможным, как это ни странно) ей придется создать точно такую же никуда не годную семью, чтобы снова ощущать неволю, снова искать спасителей и так далее.

Глава 9

Папа мой терпел такую жизнь и прежде всего такое отношение к себе, я думаю, только по одной банальной и потому совершенно идиотской в его положении причине: он ее любил. Разумеется, это лишь моя догадка, но, пожалуй, только этой причиной можно объяснить поведение, нормальному и логически мыслящему человеку не свойственное. И хотя логичность и нормальность – характеристики в случае моего папы притянутые, думаю все же, что, не люби он ее, ничто другое не могло бы заставить его находиться в том положении, в котором он находился: ни ребенок, ни какое-то совместное имущество (которого почти и не было), ни тем более общие средства для совместного существования. Единственным, что их сближало больше, чем что-либо другое, конечно, был ребенок, то есть я. Но здесь (хотя сам на себе я этого не ощутил, потому что детей у меня нет) я склонен верить людям, говорящим, что ребенок никогда не был серьезной причиной, чтобы удержать мужчину в семье. Для женщины, может быть, это более весомый фактор, хотя нередки случаи, когда женщина вместе с ребенком покидает мужа, в котором по той или иной причине перестала нуждаться.

Мама моя, с одной стороны совершенно не заинтересованная в отношениях с отцом с точки зрения чувств, но с другой – действуя в полном соответствии с собственной внутренней логикой (скорее всего, даже не отдавая себе в этом отчета), стремилась сохранить семью, и единственным логичным объяснением этого стремления, которое она преподносила при случае и отцу, и себе, и мне, был как раз ребенок, то есть я. И это было одной из тех вещей, которые относились к категории «из-за тебя». Я настолько рано понял, что она терпит все это, и моего никудышного отца в том числе, только из-за меня, что, кажется, понимал это с самого рождения. Из-за меня были эти дурацкие ссоры, ее испорченная жизнь, да и вообще все, что могло быть плохого, кажется, так или иначе сводилось ко мне, то есть к самому моему существованию. Справедливости ради, однако, надо сказать, что временами на нее находило что-то прямо противоположное, и она называла меня не иначе как «мой самый любимый мужчина», что, конечно же, не могло меня не радовать. Сейчас, несмотря на то что называла она меня так, только будучи в хорошем расположении духа, я расцениваю эту фразу как адресованную отцу, а не мне: с намеком, что даже мальчик – больший мужчина, чем он. Может быть, это с моей стороны надумано, но как еще можно объяснить смысл этой дурацкой фразы, если она употребляется применительно к сыну? Какое отношение к ребенку вообще может иметь это выражение, тем более произносимое моей матерью, знавшей, пожалуй, как никто другой, что такое мужчина и что он должен давать женщине?

Папа же мой, я уверен (потому что к настоящему времени сам проверил на себе все прелести действия этого отвратительного чувства и, кажется, понимаю его особенности), любил ее. Кажется, он любил ее в прямом смысле до безумия, до всепоглощающей страсти, до всепрощения. Людям, не испытывавшим ничего подобного, понять такое вряд ли возможно, поскольку это не поддается никакой логике и потому непостижимо с точки зрения разума. Пребывающий в таком состоянии человек, как последний дурак, ищет малейший повод для оправдания ее (или его, если речь идет о женщине) даже в самых очевидных ситуациях, сам себе не желая признаться в происходящем, даже если все факты налицо, а оправдание абсурдно. Я не могу помнить все детали, а потому рассуждаю больше абстрактно, но, кажется, если бы он ее не любил именно так, то ситуация разрешилась бы давно и иначе: он бы или ушел, или стал к ней равнодушным. Но на деле происходило третье: сцены ревности, с ее стороны сопровождаемые то оправданиями («ты опять сходишь с ума, ничего между нами нет, мы просто друзья»), то провокациями («ну давай же, сделай уже что-нибудь»), то до безобразия интимными подробностями («а знаешь, да, полчаса назад он трахал меня в задницу своим огромным членом, можешь легко проверить»). Иногда она просила прощения, казалось, со всей искренностью и умением, присущим такого рода женщинам, и, я думаю, он ее прощал и наверняка сам себя за это ненавидел. И ее ненавидел. И любил.

Трудно осознать, что все это вообще было на самом деле.

Глава 10

Что касается работы, то я, как несложно было понять, находился в положении, слегка отдаленном от реальности, то есть был скорее наблюдателем, чем участником событий, а потому некоторые вещи, не только странные, но даже возмутительные для других, меня как будто обходили стороной: не потому, что не доставляли неприятностей, но потому, что мне не было до них дела. Но, возможно, это было и к лучшему с точки зрения того, что я мог в какой-то степени отрешенно наблюдать за всем со стороны, чтобы понять как можно больше подробностей происходящего идиотизма.

Я уже упоминал двух чудаков из нашего окружения, но, надо сказать, только ими все не ограничивалось, и если этих, как и некоторых подобных, можно было отнести к тихим и безобидным, то другие, и в особенности один, наш начальник, могли быть буйными и опасными.

Руководитель наш, личность весьма странная, скорее всего нашедшая себя и чувствовавшая себя комфортно в конце девяностых, когда, как говорят, «еще стреляли», теперь, кажется, судорожно пытался весь мир возвратить к тому состоянию, когда, по его мнению, было хорошо. Но мир почему-то мало заботился о его желаниях, двигался куда-то вперед, отдаляясь и отдаляясь, тем самым доставляя этому человеку, судя по всему, большие неудобства. Звали его Егор Алевтинович В. Уж не могу знать, как его папу угораздило получить такое имя, предназначенное, кажется, для женщин, но ощущение такое, что он наверняка имел по этому поводу комплексы, которые передались его сынку. Однако, может быть, дело было вовсе и не в этом, но в амбициях, которые в свое время не были до конца реализованы, а впоследствии шансов их реализовать становилось все меньше, и он это прекрасно понимал. Но, в отличие от людей более умных, вместо того чтобы пытаться перестроиться, он, как я уже сказал, пытался перестроить все вокруг себя. Вообще, такие личности, напоминающие героев-одиночек, этаких донкихотов, борющихся с ветряными мельницами, частенько встречаются и до сих пор, вызывая все большее недоумение у представителей молодого поколения, глядящих на них будто из-за непробиваемой стены (которой на самом на деле, конечно, нет), чем, собственно, раздражают тех, прежних, еще больше. Тем не менее в то время, когда мы работали там, держался Егорка, как мы его ласково меж собой называли, еще весьма крепко, и для этого были вполне определенные основания.

Наверное, имеет смысл сказать несколько слов о жизни этой удивительной, по нынешним меркам, личности. Некоторые считали, что его поведение, со стороны кажущееся не всегда адекватным, было связано с тем, что, занимая некогда высокий пост с великолепными карьерными перспективами, он не сумел в какой-то ситуации успешно договориться с важными людьми, в результате чего был похищен его сын и выставлены требования, на которые он был вынужден согласиться. Говорят, именно тогда его психика и подверглась деформации, но я все же думаю, что тот случай мог лишь усилить его не полностью проявлявшие себя до поры до времени отвратительные черты характера. Не очень верится в то, что одно происшествие, пускай и такое ужасающее, могло превратить нормального человека в то дерьмо, каким он стал позже. В итоге сына ему вернули в обмен на его отказ от предлагаемой высокой должности. Через какое-то время, как и следовало ожидать, он уволился со своего поста, занимал какие-то более мелкие, хотя и достаточно высокие в глазах многих, должности, пока не докатился до нашей конторы.

Эти и некоторые другие подробности его жизни мне рассказал, вернее нашептал, как-то Перевогин, подвинувшись ко мне настолько близко, насколько позволяло его чувство приличия, которое, в свою очередь, этим вопросом, видимо, вообще не задавалось: казалось, что Перевогин не шептал, а лизал мне ухо. Но сама суть истории была интересна настолько, что я готов был перетерпеть и эту его близость, и отвратительный запах изо рта.

Положение Егорки в нашей конторе, надо сказать довольно весомое, для него, очевидно, было унизительным ввиду непомерно развившегося ранее самомнения, дикой потребности власти при весьма скромных масштабах организации: здесь просто негде было развернуться, чтобы проявить себя всецело, показать себя со всех сторон, в полной мере, во всю свою силу. И хотя курировал он всего три небольших предприятия, принадлежащие нашей компании, но делал это с такой же энергией, как в прежние времена, когда имел дело как минимум с тридцатью. Чертов безумец, он орал так, что, кажется, хотел докричаться до самых дальних окраин страны. Видимо, он то и дело забывал, что нет уже у него власти на тех окраинах, не осознавал, что сейчас уже не орут, как раньше, и упорно не хотел видеть будущее, в котором для таких, как он, места оставалось все меньше.

– Я тебе сейчас этот отчет в задницу засуну!!! Понял?! – визжал он на одном из совещаний.

– Ег-гор Ал-левтинович… Да мы… – заикаясь, мямлил подчиненный, который, кажется, уже наложил в штаны.

– Да хули вы?!! Уроды, бля!!! Если я вам сказал в прошлый раз, как надо делать, то так и надо делать!!!

– Так мы… Мы так и сделали…

– Да нихуя не могли вы так сделать, потому что вы не можете делать!!! Вы вообще ничего не можете делать!!! Импотенты, блядь, производственные!!!

В таком духе проходили совещания, жаркие и безобразные, с воплями, брызжущей слюной и уродливым, серым от гнева, лицом начальника – Егорки.

Временами, когда кто-то говорил ему действительно правильные вещи, которые могли охладить его беспричинный пыл и направить мысли в созидательное русло, казалось, находило на него какое-то просветление, и он как будто ненадолго задумывался. Но потом, словно опомнившись, приступал к беспощадной и совершенно нелепой критике, повышал голос все сильнее и сильнее, как бы раззадоривая самого себя, доводя свое состояние до какого-то безумного исступления, куража, превращая таким образом все происходящее в театральное представление. Это был театр одного актера, а он дошел до такой степени деградации, что был в первую очередь актером, а потом уже всем остальным.

Ему ничего не стоило назначить подчиненному аудиенцию, а самому куда-нибудь уйти. В таких случаях приходилось этому подчиненному потом многое выслушивать и много оправдываться из-за того, что встреча не состоялась, несмотря на то что вины подчиненного здесь не было никакой: начальник ведь сам ушел. Однажды в такой ситуации оказался я сам, и в назначенное время стоя перед запертой дверью, подумал, что поступлю разумно, если ему позвоню. В ответ я услышал возглас негодования: «Я тебе что, слуга, чтобы тебя ждать?!»

Трудно было точно понять, что творится в голове у этого человека, как и трудно было найти к нему подход. Есть мнение, и надо сказать, мнение научное, принадлежащее весьма известному психологу, что нормальный в психическом отношении человек при принятии решений всегда рационален. По сути это означает, что, достаточно изучив человека, можно довольно точно предсказать его поведение в том или ином случае – если это человек нормальный. Так, например, мама моя легко могла прогнозировать поведение моего отца, по крайней мере до определенной степени, зная, как можно его посильнее поддеть и какого результата ожидать, равно как и он мог определить, чем она занималась, прежде чем пришла домой, по каким-то признакам, может быть другим неясным, и это было для него поводом затеять скандал. Точно так же со временем я смог предугадывать реакции Маши на те или иные слова и действия, Перевогина, который оказался предсказуемым до безобразия, да и вообще всех в той или иной мере соприкасающихся со мной людей, с тем лишь отличием, что поведение одних я прогнозировал более точно, других – менее. И я полагаю, что такой прогноз имеет значение не столько даже как инструмент умышленного воздействия, но важен прежде всего для нормального общения.

Пожалуй, Егор был единственным из окружающих меня людей, предвидеть реакции и поступки которого не удавалось – и, судя по всему, не только мне, но и вообще никому. Лишь факт того, что он занимал высокую должность, никак не соответствовал логическому выводу, неизбежно исходившему из общения с ним: в психическом отношении он был нездоров.

Глава 11

Смотрел я на этого человека, заняв, как я уже говорил, отстраненную позицию наблюдателя, как на пережиток дурацкого прошлого, как на забавный и в то же время нелепый экспонат, от которого представители общества современного, то есть молодые люди, особенно те, что моложе меня, шарахались как от какого-то чужеродного тела, понимая, что прикасаться к такому, с одной стороны, опасно, с другой – бессмысленно.

Несколько позже судьба ненадолго свела меня с одним человеком по имени Георгий (или, как он называл себя, Джордж). Он не имел никакого отношения ни к месту, где я работал, ни к городу, где я жил, ни тогда уже даже к стране, потому что еще до нашей встречи эмигрировал за границу и вполне успешно работал там в крупной и уважаемой организации. Несмотря на все эти, казалось бы, разъединяющие факторы, в ходе нашего разговора обнаружилась одна общность, и, надо сказать, весомая: Егорка. Человек этот, Джордж – весьма образованный, говорящий на нескольких языках, отличный специалист, неплохо устроившийся в жизни, – в каком-то смысле был благодарен Егорке, хотя едва мог подобрать приличное слово в его адрес. Говорил он уже с легким акцентом, и, когда услышал в разговоре со мной упоминание о Егоре Алевтиновиче, протянул слегка на английский манер:

– А… Да-а… Зна-аю этого…

И после небольшой паузы, как будто собравшись, добавил уже без всякого акцента:

– …урода.

Вообще, когда доходило до обсуждения жестких, конкретных и эмоциональных тем, акцент у Джорджа пропадал напрочь, а речь становилась чисто русская – наполненная, грамотная и гладкая, независимо от того, употреблялись в ней крепкие выражения или нет. А знал он Егорку, как выяснилось, потому, что какое-то время назад работал в той самой организации, где Егора Алевтиновича должно было ожидать большое будущее, и, хотя не состоял у него в подчинении, благодаря своим выдающимся способностям был Егором замечен, и потребовалось совсем немного времени, чтобы для Джорджа были созданы совершенно невыносимые условия. Он вынужден был уволиться, место его занял какой-то недоумок, и Егор, надо понимать, был страшно рад такому развитию событий, которое сам и спровоцировал. Однако в результате случая с похищением сына эта радость, как и все другие радости, перестали иметь всякий смысл: психика Егора тронулась окончательно.

Разумеется, история с похищением никак не афишировалась, как и информация о последующем его лечении в психиатрической клинике. Но если в подлинности первой истории я могу быть уверен абсолютно, так как помимо сплетен об этом были и вполне официальные упоминания в тогдашних газетных новостях о вопиющем случае в крупнейшей государственной компании, то что касается второй – все покрыто мраком, и не исключено, что информация о психбольнице является не более чем выдумкой, придуманной и распространенной одним из его многочисленных недоброжелателей на радость остальным. Как бы там ни было, мое мнение таково: этот человек заслужил и тех событий, и тех слухов.

Наивный и верящий в закон обыватель мог бы усомниться в правдивости истории о сумасшествии Егора и его лечении, поскольку этому не было документальных подтверждений. Но тот, кто смотрит на вещи реально, прекрасно понимает, что все на свете относительно легко покупается и продается, даже сумасшествие. Психа действительно могли после какого-то лечения отпустить, а документы уничтожить, как будто бы ничего не было вовсе, и для этого имелись очень веские причины: нахождение на учете у психиатра, независимо от диагноза и эффективности лечения, фактически ставило крест на его карьере в любой более-менее серьезной организации. А Егор так просто сдаваться, само собой, не хотел.

– Не иначе, загрузили его каким-то психотропным дерьмом пару раз… Как один мой знакомый психиатр говорит: тронутый на буксире… Они же циники… У них это означает, что пациент, ну, двинутый, находится под действием психотропных препаратов, бутирата, кажется… Ну вот, пару раз его накачали, отпустило его временно, выписали… А там, с его деньгами… Короче, могло быть и так: полечился, и никто про это не знает теперь…

Так рассуждал Джордж во время нашего разговора. Сам же он, по прошествии значительного времени после увольнения, относился к произошедшему с Егором философски, без злорадства, скорее как к закономерности, о которой иногда уместно говорят: «собаке собачья смерть». Но только собака была еще жива.

Вообще говоря, я считаю, что личность Егора Алевтиновича едва ли заслуживает и трети того внимания, которое я ей уже уделил (хотя он наверняка был убежден, что про него должны писать книги), но вышло так, что ему суждено было стать одной из ключевых фигур этой истории, а потому представление о нем как о личности и некоторые сведения о его прошлом необходимы для понимания последующих отвратительных событий, связанных с ним. Кстати, насчет его убеждения о книгах: если разобраться, эта история в том числе, а может быть и прежде всего, о нем.

Глава 12

Общаться с Машей было легко, несмотря на ее склонность к резкости. И со временем я начал понимать, скорее даже не разумом, а интуитивно, что легкость эта дорогого стоила.

Другое дело – та, прежняя. Каждый раз, покидая ее, я не мог думать ни о чем другом, кроме одного: это все не навсегда. Эта мысль поглощала меня полностью, до конца, без остатка, как двумя часами ранее она в своей спальне, и являла тем самым подтверждение истинности убеждения в том, что за все надо платить. Великая ирония: сначала я заполняю ее пустоту, а после расставания она заполняет мою, в моей голове, делая это, однако, со свойственным женщинам коварством. Мало того что она заставляет ощущать всем, как бы это ни было абсурдно, нутром ее нехватку, но и порождает какой-то ужас от одной мысли о вероятной невосполнимости этой потери.

Потом я ехал домой, в пустоту, на красном трамвае, заплатив за проезд заготовленное и отложенное для этого какое-то, теперь уже точно не помню какое, количество рублей, и может быть, глупо было бы об этом вспоминать, если бы не то самое ощущение, которое повторялось из раза в раз уже гораздо позднее, отчего я заливал в себя всякую дрянь, иногда запивая все это кофе, чтобы слегка приходить в себя. При этом я знал, что она, или, вернее, он – хотя какое, к черту, это тогда уже имело значение! – если оба заполняют друг друга, пусть это будет их время, как когда-то, может быть, наше с ней.

Ума не приложу, в каком городе они, моя бывшая подруга и ее любовник, были сегодня, завтра, каждый день, и представлять, с одной стороны, это было невыносимо, но с другой – иногда я, как тогда, садился в свой старый красный трамвай и ехал в пустоту по знакомым каждым поворотом рельсам.

Что касается Маши, то не знаю точно, когда это началось, но я стал замечать вполне определенную потребность общения с ней. Случается так, что с человеком становится интересно, и обычно, как я всегда считал, это происходит либо с самого начала общения, либо никогда вообще. Здесь же выпало какое-то исключение, по крайней в мере в моем представлении, и суть его была в том, что интересно становилось постепенно. Чем-то это напоминало незаметно возникающее пристрастие, как, например, к алкоголю. Сравнение, может быть, не самое удачное, но именно здесь, пожалуй, я понимаю, о чем говорю, потому как ощутил и то, и другое на себе. Я не считал себя алкоголиком и, возможно, на самом деле им не был, но со временем выпивать стал много и часто. Так же произошло и с этими отношениями: потребность в общении становилась все больше и, в конечном счете, возросла до такой степени, что я перестал представлять свое существование без него, как бы громко это ни было сказано.

Не исключено, конечно, что первое впечатление от знакомства с Машей и последующее общение с ней на протяжении довольно продолжительного времени были затуманены последствиями употребления алкоголя, а также мироощущением, которое я сам для себя придумал и испытывал. Возможно, поэтому интерес, о котором я говорю, просто не мог проявляться активно или, по крайней мере, быть мной замеченным. При этом, как она сказала мне гораздо позже, и сама Маша была не в восторге от своего коллеги (то есть меня), с которым ей приходилось сидеть в одном кабинете, рассказывающего, если был в настроении, какие-то идиотские истории о своих похождениях, и особенно гадкими они были после выходных. Поначалу она принимала меня едва ли не за имбецила, молодого и резкого, но как-то безобразно резкого, иногда вызывающе. Узнать о себе такое мнение было странно, потому как я считал себя существом совершенно спокойным, находящимся в состоянии апатии и не принадлежащим этому миру. Скорее всего, виной тому была скрытая во мне агрессия, как, наверное, сказали бы психологи, которая выражалась в жестах, мимике, манере говорить и прочем. Это, наверное, некая форма самообмана в части поведения, когда воображаешь о себе и своем поведении одно, как кажется, совершенно определенное, оправданное и имеющее место, но при этом окружающие, особенно наблюдательные и не лишенные интеллекта, видят совершенно другое, скрываемое под этой нелепой, неуклюже надетой маской. Хотя они принимают это не за маску, но скорее за определенные несоответствия, присущие личности, от которых неплохо было бы избавиться. Но, может быть, в этом вопросе я не вполне прав, и все эти мои нынешние рассуждения не имеют никакого отношения к происходившему тогда.

Еще один фактор сыграл свою роль в развитии отношений с Машей – мое сердце. Сердце, воспеваемое этими дураками поэтами, упоминаемое в восторженных речах глупых и наивных девушек и потому отводящее от себя внимание как от мышцы, перекачивающей кровь, – хотя второе, безусловно, играет куда более значимую для существования роль, пускай это до поры и незаметно. Но нужно время и обстоятельства, чтобы это понять, и если кто-то до сих пор не осознал, что сердце – это прежде всего физиология, а не что-то другое, то он смело может называть себя счастливым человеком. Я, к сожалению, это осознал, и потому ссылаюсь на этот орган не в каком-то романтическом смысле, но в прямом, биологическом.

Однажды я начал понимать, что сердце у меня есть, и находится оно за грудиной, и играет роль настолько важную, что легко может вызывать отвратительную боль, от которой дурно всему организму, тошноту, кашель, жжение, холод в руках, нехватку воздуха, ощущение того, что вот-вот давление упадет до нуля, и придет конец, несмотря на то что еще, казалось бы, рано. Сердце легко может заставить вас шагать в два раза медленнее, присесть отдохнуть, устать от суеты окружающей толпы, зайтись приступом кашля, прикладывать руку к груди и беспрестанно думать о себе. Сердце – величайший эгоист во всех смыслах. И если о первом виде его эгоизма, в переносном смысле – если ему захочется кого-то полюбить, то это уж неизбежно, – я знал, знал наверняка, знал на собственном опыте и знал скорее с сожалением, то о втором только слышал и никак не мог думать, что он коснется и меня. Пока не произошел случай, после которого я усвоил всю правду об этом удивительном и, кажется, чересчур много берущем на себя органе.

Я начал ощущать боль за грудиной, сперва ненавязчивую, и, скорее, даже не боль, а чувство нахождения там чего-то, превращающегося со временем, стоит немного пройтись или пробежаться, во что-то тянущее, напоминающее желе, сконцентрированное в центре и затем разливающееся по всей груди от самой шеи сверху до желудка снизу, стремящееся тем не менее в центр, примерно туда, где стучит, но только не влево, где мы привыкли слушать стук, а в самую середину, за грудную клетку. Особенно тяжело становилось после очередной попойки, когда и без того измотанный организм пытался выжить в отвратительной утренней реальности – сухой, тошнотворной и депрессивной.

В одно такое утро, в моем случае условное, поскольку время было послеобеденное, я едва смог дойти до магазина и вернуться обратно. Еле-еле переждал очередь к кассе, пытаясь какими-то мыслями отвлечь себя от этого пакостного, сводящего с ума еще больше и совершенно обессиливающего тянущего ощущения. Я пришел домой, налил себе чай, выпил несколько таблеток валерианы, лег на кровать и собрался умирать. Не знаю, что происходило у меня внутри, какие процессы шли, не исключено, что какое-то количество клеток умерло, но через некоторое время мне стало полегче, а утром следующего дня я чувствовал себя вполне нормально.

Конечно, любому здравомыслящему человеку на моем месте нужно было бы сходить к врачу, чтобы он исследовал работу сердца, сосудов, легких и, может быть, прочих внутренних органов, но я этого не сделал, потому что мне было просто наплевать. Я твердо решил умереть, если мне это суждено, дома или еще где-нибудь, но только не в больнице и тем более не на страшном операционном столе, с разрезанной грудью и раздвинутыми ребрами.

Не знаю, верно ли я уловил связь, но с тех пор я решил реже пить, хотя это с трудом поддается объяснению, учитывая тот факт, что мне было наплевать на собственную жизнь. Но все же я решил именно так. Что конкретно подтолкнуло меня к такому решению, я доподлинно не знаю: либо это собственное лукавство относительно того, что мне нет дела до жизни, либо бессознательный страх смерти, либо зарождающийся интерес. Впрочем, последнее предположение, пожалуй, самое нелепое.

После этого моего решения я не пил целую неделю и физически чувствовал себя хорошо. Но в моральном смысле все оставалось по-прежнему: отрешенность и безразличие. В пятницу я выпил, и не то чтобы слишком много (бывало, выпивал гораздо больше), а в субботу проснулся с ощущением, что проснулся я зря. Кроме того, опять появилось это проклятое ощущение за грудиной, тошнота, жжение и все прочее. Я опять собрался умирать, но опять не умер.

Глава 13

Прошлые мои отношения, если не знать, чем они закончились, и если бы они не закончились, пожалуй, были бы образцом того безумного чувства, которое так склонны воспевать (как, впрочем, и проклинать) писатели, поэты и прочие дураки, находящие в этом прекрасное и возвышенное. По правде сказать, я и сам находил в этом нечто прекрасное и неподдельно восхищался и ею, и собой, и нами вместе – правда, только до тех пор, пока окончательно не убедился в том, что она трахается с еще по меньшей мере одним таким же, как я, а может быть и лучшим, представителем мужского пола. Но узнал я об этом гораздо позже, и если говорить о нашей с ней истории, то здесь я сильно забегаю вперед, опережаю события, что можно объяснить какой-то до сих пор не преодоленной тягой сказать об этом прежде, чем вспоминать о чем-либо, связанном с ней. Не могу правильно объяснить эту потребность: то это просто попытка защитить психику от собственных чувств, то желание словно бы не допустить восхищения, которое мог бы вызвать ее образ (глупость страшная!). И я сразу же приклеивал этому образу ярлык, превращающий его в банальный и даже пошлый, на случай, если ему пожелается снова устремиться на недосягаемую высоту, где он когда-то был и откуда так стремительно рухнул. Все дело, может быть, в том, что я до сих пор с трудом могу спокойно думать и о ней, и обо всем, что произошло.

Сама история, если вдуматься и сравнить с подобными, не представляла собой ничего особенного, но для меня, разумеется, она была (и, кто знает, может и до сих пор есть) чем-то уникальным, каким-то чудом, вспышкой, тем, что бывает только один раз в жизни. Она была тем, что заставляет человека перегореть и до конца своих лет быть куском пепла, углем, способным только тлеть, иногда разгораться, если его раздувать, но уже неспособным гореть самостоятельно. Таким, в конечном счете, стал и я.

Тогда я, кроме прочего, отчаялся. Сейчас же совершенно ясно осознаю, что каждый раз затухаю, как старый кусок сгоревшего дерева, и, кажется, ничто не способно поддерживать жар, необходимость которого, впрочем, я теперь готов поставить под сомнение. Кто знает, может быть именно таким образом люди и становятся прагматиками, жаждущими тела, а не любви, внешности, а не души, стремящимися к как можно большему количеству ощущений вместо одного большого чувства.

Едва ли имеет смысл рассказывать, как и где мы познакомились, заведомо зная, что место знакомства значит настолько же мало, насколько час знакомства, время года, фаза луны и прочее. Конечно же, найдется целая армия людей, готовых сейчас поспорить со мной, особенно учитывая то, что многие верят в астрологию, какой-нибудь фэншуй, приметы и прочие, по моему мнению, глупости. Никогда не поверю я в то, что расположение стульев у меня на кухне, птица, севшая на мой подоконник, и Марс в созвездии какого-нибудь Носорога способны решить исход моего вечера, определить судьбу отношений, заставить меня снять проститутку и выгнать ее потом за то, что она отказалась дать в задницу. Иначе получалось бы весьма забавно и в то же время просто: расставил стулья в нужные мета, разложил носки по нужным углам, дождался нужного созвездия – и удачный исход дела можно считать гарантированным. Не исключено, что я сильно заблуждаюсь, не веря во все это, и причиной всему мое не способное принять эти истины скудоумие, но в тот вечер (как и всегда) я никоим образом не старался что-либо чем-то спровоцировать и потому, может быть зря, не запомнил всей эзотерической атрибутики, которая склонила обстоятельства познакомить меня с ней.

Умудренные опытом люди зачастую говорят, что любви, возникающей вот так, сразу, не бывает. Никогда не испытывавший ничего подобного раньше, я утверждаю прямо противоположное: бывает. И это была именно она. Сентиментальные подробности наших встреч были точно такими же, как и у остальных людей нашего уровня достатка: поцелуи на улице и в подъездах, распитие алкогольных напитков в не вполне предназначенных для этого местах, потому что денег на кабак просто не было, секс где придется, написание друг другу этих милых и, по правде говоря, идиотских сообщений, сопровождаемых кучей сопливых нежностей, вроде «спокойной ночи» каждый вечер и прочее.

Что касается близости, то тогда это казалось чем-то невероятным. До сих пор мое дыхание замирает, когда я вспоминаю тот первый раз, когда я ощутил ее тело… Что же до первого раза вообще, то мнение о том, что мужчины придают этому гораздо большее значение, чем женщины, появилось у меня еще тогда и сохраняется до сих пор. В этом отношении мужчины – ценители, а женщины – циники. Скорее расчет (или глупость), каким бы он ни был, толкает девушку к первым, а может быть, и к любым, отношениям. К черту любовь, к черту чувства, к черту ожидания чего-то, как бы это ни маскировалось. Так, может быть, в большинстве случаев и должно быть, потому что это, кажется, заложено самой природой: шаблон поведения вмонтирован в женский мозг, и, поскольку цивилизация наша до сих пор существует, шаблон этот скорее правильный. Но хорошо рассуждать на эти философские темы отстраненно – и упаси господи принять участие в этом процессе и в полной мере ощутить на себе кажущееся отсутствие логики в женском поведении.

Она была страстной натурой, в этом смысле похожей на мою мать, и особенно хорошо я стал понимать это гораздо позже, скорее даже, когда все уже закончилось. Может быть, не зря существует мнение, что люди ищут себе пару среди тех, кто чем-то похож на их родителей, как бы примеряя признаки одного безусловного идеала, каким для них поначалу является мать или отец, к потенциальному будущему спутнику жизни. По этой ли или какой-то другой причине, но выбор мой пал на эту подругу, так схожую с моей матерью. Брюнетка со слегка смуглой кожей, маленькой грудью с острыми сосками, узкой талией и широкими бедрами – только такого типа женщины способны отдавать такое количество страсти, из которого уже не выбраться, чем бы ни закончились отношения. Именно эти, так много дающие, но потому и так много требующие, чаще всего неудачливы и несчастны в отношениях, имеют по три брака и по нескольку любовников и так и не удовлетворяются до конца жизни мужчинами, которые все до одного почему-то дают так мало. Именно по этой причине она, когда единственный в тот вечер презерватив был использован, в порыве страсти сквозь зубы бешено процедила: «Надевай его!» – и когда я с удивление взглянул на нее, она, видимо не вполне осознавая, что делает, сказала: «Он их вообще не использует».

Еще несколько секунд я смотрел в ее прекрасные огромные карие глаза, со зрачками, расширенными от неудержимого желания и нестерпимого тянущего чувства внизу живота, на ее полуоткрытый зовущий рот, способный, кажется, без единого слова передать все желания ее тела, перевел взгляд на грудь, возбужденную, с двумя развратно торчащими темными сосками, требующими, чтобы к ним прикасались, затем опять – на губы, которые, казалось, уже поняли странность сказанного, потому что в них появилось что-то нервическое, пусть и хорошо скрываемое, и в конечном счете – опять глаза, в которых сквозь страсть уже начало пробиваться что-то виноватое, придающее выражению лица схожесть с выражением морды нашкодившей собаки. Еще пара секунд, которые для меня были секундами отчаянного глухого сердцебиения, отдающегося в каждом сантиметре тела и сбивающего дыхание, а для нее – секундами превращения ее прекрасного тела в какую-то цельную сожалеющую и умоляющую плоть, несмотря на отчаянные попытки скрыть это превращение, и я спросил:

– Кто – «он»?

Не имеет смысла пересказывать весь набор нелепых фраз, начиная от: «Это я вслух сказала?» – до: «Да я только тебя люблю!», произносимых исключительно для того, чтобы переключить тему, отвлечь от сути, выиграть хоть немного времени для того, чтобы обдумать, каким образом преподнести эту самую суть. Пропуская мимо ушей эти пустые фразы, я смотрел на ее рот, который еще несколько минут назад целовал, и представлял себе что-то чужое и потому нестерпимо мерзкое, входящее в этот рот и, в конечном счете, в несколько последних рывков заполняющее его светлой тягучей жидкостью, часть которой развратно стекает с губ, а с другой частью которой она играет во рту, а затем глотает, изображая настоящее удовольствие.

Под ее идиотские объяснения, представляющие собой что-то вроде фоновой музыки, я представлял себе этого парня, извивающегося сверху на ней, вызывая тем самым страстные стоны, его слюну на ее лице, его пот на ее теле, его следы в ней и, в конце концов, – на ней; а затем представлял себя, целующего это залюбленное до оргазмов другим тело, себя, ласкающего губами его самые интимные места, по которым еще недавно стекала чужая мерзкая вонючая гадость, себя, не единственного, но одного из, по меньшей мере, двоих.

Я услышал что-то, связанное с персонажем из ее прошлой жизни, что он неожиданно появился, что, когда он рядом, она ничего не может с собой поделать, что они иногда встречаются, ужинают, иногда ездят к нему и все такое. Я услышал, что в его присутствии она не властна над собой и полностью ему подчиняется, предполагая, что здесь, не иначе, имеет место колдовство. Я слушал всю эту чушь собачью, обескураженный таким неожиданным и отвратительным для себя открытием и одновременно наполняющийся яростью.

Через несколько минут, уже не сдерживая себя, задыхаясь от злости, отвращения и похоти, которые смешались в одно общее безумие, я встал, сделал два шага к ней, сидевшей на краю кровати, так что ее лицо оказалось как раз на подходящем уровне, крепко взял ее голову и засунул в ее рот полностью, до конца. Едва сдерживая рвотные позывы и несмотря на текущие из глаз слезы, оставляющие на лице черные потеки туши, она не смела сопротивляться. Преодолевая на двух третях пути какое-то препятствие, которое для нее оказывалось почти невыносимым, потому что вызывало приступы нестерпимой тошноты, он проскальзывал дальше, так что развратным губам не приходилось ничего больше ждать: дальше ничего не было. Казалось, я хотел ей в полной мере передать ощущение собственного омерзения от того, что сейчас узнал, то чувство отвращения, которое пронизывало весь мой организм. Несколько последних жестких движений – и я ушел, оставив ее сидеть на краю кровати с полуоткрытым ртом, обильными потеками на подбородке и груди, распухшими от слез глазами, от которых вниз стекали черные струйки туши.

Глава 14

Дальше, как и следует ожидать в подобных случаях, начались попытки примирения, каких-то идиотских объяснений, причина которых крылась скорее не в действительном осознании собственного ужасного поведения, но скорее в нежелании отказываться от привычки и ущемлять свой эгоизм, разросшийся до невероятных размеров на деле и так тщательно маскируемый на словах.

Сейчас, спустя достаточно продолжительное время, говорить об этом мне относительно просто, но другое дело – тогда. Тогда я, кажется, начал сходить с ума, и эта тенденция усиливалась отсутствием всякой возможности с кем-либо поговорить, спросить совета или, по крайней мере, просто рассказать о произошедшем. Говорить с моей блудливой мамашей было бессмысленно, потому что, во-первых, она бы все равно не поняла, а во-вторых, она ко мне проявляла настолько мало интереса, что, кажется, едва бы смогла дослушать мой рассказ, пусть и очень краткий, до конца. Факт того, что понять меня для нее было бы делом невозможным, сейчас я осознал со всей очевидностью, как и понял причины поведения моего папы до самого его финала. Мне вдруг стало нестерпимо жалко его, потому что неожиданно я понял и, мало того, прочувствовал на себе, что такое означает любить женщину и знать, что она спит с другими. История с ее испачканными мужскими брызгами трусами теперь разворачивалась в моей голове во всех красках, наполняясь чувствами его, моего папы, отчаянными и безысходными, лепетом моей мамы, неуверенным и лживым, – и это было самое начало, олицетворяющее всю их дальнейшую совместную жизнь.

Это сравнение двух ситуаций, их и моей, взгляд на их жизнь с какой-то новой, до этого непостижимой точки зрения, это ощущение следов какого-то мужика на моей коже, от которого я никак не мог избавиться, – все это привело меня к очень простому в смысле теории, но чрезвычайно сложному в смысле реализации решению: я так не хочу.

Решение это означало, что нужно прекратить отношения с Оксаной и пресечь всяческие ее попытки к сближению, и чем скорее, тем лучше. В таких случаях внутри человека начинается непримиримая борьба – борьба чувства и разума, исход которой зависит от бог знает каких факторов, которые в совокупности иные называют силой характера (хотя я не берусь судить о том, что играет здесь большую роль: характер или обстоятельства). Что касается обстоятельств, то, не имей я перед глазами примера моих родителей, неизвестно, что бы я выбрал. А что касается характера, то, будь я чуть больше похож на моего отца, мягкого и податливого, и чуть меньше – на мою мать, жестокую и эгоистичную, я поступил бы точно так, как поступал он: продолжал бы отношения, несмотря ни на что. Скорее всего, правильным будет сказать, что решение прекратить отношения было принято мной как ввиду особенностей характера, так и в силу обстоятельств.

Тяжело менять свою жизнь, особенно если изменения эти требуются как бы против воли, если жизнь, которую нужно менять, казалась чуть ли не раем или чем-то вроде того. Такое никогда не происходит сразу, вдруг, и та, райская, жизнь, вынужденно прошлая, нечеловеческими усилиями затягивает обратно. Потому-то запросто можно, находясь в каком-то ступоре, полдня просидеть с телефоном в руках, ожидая звонка, который сулит услышать самый приятный в мире голос, приехать зачем-то в тот парк, где так много гуляли с ней, и часами ходить по нему, сидеть на тех же лавочках, в скрываемой от самого себя надежде, что она тоже придет сюда и можно будет поговорить хотя бы немного, хотя бы пару минут. Эти признаки безумной любви, обожествление ее, подтверждаемое тем, что даже пара минут ее голоса в телефоне дороже нескольких часов ожиданий, к сожалению, не проходят сразу и не проходят бесследно.

Может быть, существуют личности действительно сильные, способные порвать отношения вот так, в один миг и навсегда, безо всякого ущерба для себя и не прибегая ни к чему, кроме собственного разума. Но если такие и бывают, то я к их числу явно не отношусь. Постепенно я стал искать отдушину в друзьях, которых, хотя и было их не много, почти забыл за время отношений с ней. Но на деле это приносило не слишком-то много радости и облегчения, и я начал активнее прибегать к алкоголю. Тогда же я завел привычку зачеркивать дни в календаре, наверное, чтобы подтвердить свое наплевательское отношение ко времени с тех пор, как закончились наши отношения, с того самого дня, как я наполнил ее рот в последний раз и ушел. День этот, 22 ноября, я пометил в календаре рисунком красных губ со стекающей с них белой капелькой.

Для того чтобы пить, много ума не надо, как и для того, чтобы пуститься в блуд, опуская себя все ниже, стремясь как бы почувствовать самое дно. И если вначале я еще общался с людьми порядочными, своими прежними друзьями, то спустя какое-то время круг моего общения расширился за счет того, что стал открыт всем и каждому, в том числе всякому сброду, а затем, спустя еще какое-то время, сузился как раз из-за этого самого сброда и в конечном счете сбродом и ограничился.

Я знал все злачные места в городе и все заработанные деньги спускал на выпивку и шлюх, которых поначалу скорее ненавидел, потому что в глазах каждой из них я видел ее глаза, такие же похотливые, ненасытные и знающие больше одного члена за ночь. Я делал с ними что хотел, и отказ хоть в чем-то одной из этих дряней приводил меня в ярость. Как-то в командировке в И-ке я нахлестался до состояния почти невменяемого, позвал проститутку, чтобы иметь полный набор удовольствий за вечер, но когда захотел засунуть ей в задницу, она заявила, что на это не согласна. Со мной случился такой припадок негодования, что я с адскими воплями выгнал ее из номера как она была, то есть полностью раздетой, швырнул ей вслед ее вещи и обругал напоследок, сравнив со своей бывшей подружкой (впрочем, теперь я не уверен, насколько обидным было для нее такое сравнение), сказав, что если ей нужно потерять девственность, то моя бывшая познакомит ее с отличным парнем, который в этом кое-что понимает. Она убралась, а я захлопнул дверь, полез в душ, чуть не разнеся душевую кабину, во-первых, от негодования, а во-вторых, от неверных движений из-за выпитого, смыл с себя остатки шлюхи, запах других мужиков, который она принесла с собой и который мне теперь мерещился везде вокруг, проветрил номер и лег спать.

Глава 15

Я уже говорил, что после всего произошедшего со мной поведение своего отца я начал понимать гораздо лучше, в том числе его последний поступок, красивый и страшный. Надо сказать, сам я столько раз был на грани подобного, что, казалось, еще немного, и я решусь, но что-то меня останавливало.

В отличие от меня отец не пил. Всегда трезвый, но при этом постоянно словно не от мира сего, он, может быть, и не нуждался в каком-либо средстве, чтобы психике становилось легче. По крайней мере, он не нуждался в алкоголе. Сейчас я не могу сказать точно, употреблял ли он что-то другое, хотя вполне допускаю это. Он много курил, но вот только ли табак, я утверждать не могу.

Жили мы тогда на восемнадцатом этаже, и наверняка мысль забраться повыше пришла в голову моей маме во время одного из ее истерических порывов на прежнем месте. По крайней мере, это было в ее духе. Предыдущим вечером домой она так и не явилась, а наутро папа, выглядевший совершенно спокойным, побрился, приготовил завтрак, погладил рубашку, достал свой костюм и даже шляпу с полями, надо сказать слегка старомодную, но хорошо смотревшуюся, оделся и стал ждать. Когда я спросил его, куда он собрался, он посмотрел на меня, как мне показалось, странно, и сказал, что у него осталось одно важное дело, которое он уже давно откладывает, и как только мама придет, он сразу это дело сделает.

Затем он курил около открытого окна, облокотившись на подоконник. В то время, кстати говоря, многие так делали: те, кто поаккуратнее, стряхивали пепел в пепельницы, изготовленные из консервных банок, а те, кому было мало дела до соседей снизу и прохожих, – прямо на улицу. У папы была пепельница. Через какое-то время он сказал, что мама приехала. Это означало, что он увидел, как кто-то привез ее на машине.

Она зашла, как обычно, словно ничего не случилось, поздоровалась с нами непринужденно и даже весело. Он спросил, позавтракала ли она. Она ответила, что да. Он сказал, что это неудивительно, потому что у нас на завтрак только яйца, а она предпочитает еще то, что с ними. Она, выходя из себя, назвала его идиотом, наркоманом и ничего не могущим «не-мужиком», который непонятно для чего дома костюм напялил, не иначе потому как совсем крыша поехала. Потом она добавила, что отлично провела время, заехала домой всего на пять минут, ее ждут и потому ей нужно идти. Он сказал, что тем лучше, подошел к окну, посмотрел на машину, которая ее привезла и теперь ожидала возле подъезда, залез на подоконник, посмотрел в ее округлившиеся глаза, придержал рукой шляпу и прыгнул.

Не знаю, хотел он прыгнуть прямо на эту машину ее очередного любовника или так совпало, но если хотел, то это было одним из немногого в его жизни, что ему удалось. Он упал с чудовищным грохотом прямо на капот, мгновенно превратив свое тело в безжизненную массу плоти, одетую в серый костюм, постепенно окрашивающийся в красный цвет крови.

У матери случилась величайшая истерика, каких я еще не видывал. Любовник ее на какое-то время онемел и мог только мычать, стоя возле своей разбитой машины с лежащим рядом телом моего папы. О его дальнейшей судьбе и отношениях с матерью я не знаю. А у меня случился какой-то ступор, и мне понадобилось еще немало времени, чтобы хотя бы немного прийти в себя и начать относительно нормально воспринимать действительность и общаться с окружающими.

Глава 16

Насчет губ бывают иногда мыслишки, когда видишь девушку, особенно впервые. Не хуже, чем одна моя – впрочем, мало на что годная – подруга рассказывала: увидев меня первый раз, подумала что-то вроде: что это за мудак тут бегает? Так и я, например, мог бы, глядя на незнакомую еще тогда девушку, подумать черт знает что, глядя на ее лицо и губы в особенности. Такая уж разница в первом восприятии у мужчины и женщины.

Кажется, я навсегда запомнил тот ход своих мыслей, а точнее то ощущение, пусть и несуществующее, но оттого в каком-то смысле особенно приятное.

Я думаю, что в глубине души и она почувствовала симпатию, потому что знакомство по своей сути имеет два возможных исхода: да или нет. И тут, я убежден, было «да». С самого начала было «да», как бы ни пытался это замаскировать сам себя иной раз обманывающий разум, особенно разум девушки, которому всегда непременно нужны практические доказательства. Это про Машу.

Между тем, природа человеческая такова, что, даже если мужчина знает, будто женщина спит с кем-то другим, это никаким образом не влияет на его физиологическое влечение к ней. Единственная причина, по которой некоторые ограждают себя от таких желаний, входя в противоречие с самой природой, является исключительно разум и порожденное им ощущение брезгливости вроде того, которое возникает в отношении чужой одежды и любых чужих вещей вообще. Один мой товарищ сказал как-то, что не готов покупать подержанный автомобиль, потому что в его водительское сидение кто-то пукал до него. Впрочем, у меня никогда не было нового автомобиля. Однако это сравнение, мне кажется, несколько о другом.

Так или иначе, но то ли из-за того, что я стал меньше выпивать, то ли в силу каких-то других причин вроде смены времени года, долгого отсутствия близости с женщинами, а скорее из-за всего этого в совокупности, – я начал понемногу ощущать пробуждение моих животных инстинктов.

Ее ноги стали вызывать во мне все более сильное желание провести по ним рукой снизу вверх. По правде сказать, раньше этого не то чтобы не было, но не настолько ярко выражалось, и вообще, она была как будто в тумане, как будто за угаром моей действительности я замечал только ее очертания, без деталей. К тому же желания эти начали пробуждаться летом, когда, как это всегда бывает, женщины стали выглядеть куда более привлекательно в своих платьях, юбках и прочей легкой одежде, которая лишь слоем тонкой ткани скрывает кожу, еще более притягательную именно оттого, что скрыта. Одно представление о том, что прячет одежда, вызывает напряжение в мужском теле и желание это напряжение разрядить. И если женщина способна породить такое ощущение не в каждом мужском теле, то в моем уж точно. По крайней мере, теперь, после какого-то перерыва, потраченного на пьянство и злачные места, я, кажется, осознал это как будто заново. Все лето под действием находящейся рядом женской красоты организм мой понемногу начинал изнывать, и к осени я чувствовал себя уже достаточно голодным для интимного приключения со своей коллегой.

Предполагаю, что здесь, как и во многом другом, имеет место наследственность, и, думая так, я невольно представляю, что, должно быть, испытывала моя мамочка при виде очередного настоящего доминантного самца. Наверняка все ее естество начинало бурлить, сперва понемногу, но со временем, с каждой минутой, по мере того как она убеждалась в его принадлежности к «настоящим мужикам», слушая его голос, смотря на его крепкую фигуру, представляя, что находится за застежкой его брюк, – организм ее начинал просто сходить с ума и уже не давал ей покоя по чисто физиологическим причинам, все настойчивее требуя разрядки накапливающемуся и усиливающемуся до невыносимости напряжению. Конечно, здесь я в некотором роде проецирую собственные ощущения на мою мать, тем самым приписывая ей качества, которыми она, возможно, никогда не обладала. Но почему-то моя убежденность, основанная на собственном опыте и некоторых наблюдениях за другими особями женского пола, в именно таких ее ощущениях действительно велика. Так или иначе, по вине ли наследственности или из-за обычного животного стремления к совокуплению, присущего каждому нормальному человеку, глядя на Машины ноги, я начал воображать, что может скрывать ее платье, и от этого мои брюки становились тесными, причиняя определенные неудобства и заставляя меня думать о чем-нибудь отвлеченном, чтобы унять это бушевание, так ярко и, надо сказать, не вполне своевременно выражающееся.

К тому же найти отвлеченную тему для размышления было легко. Я был убежден, что она трахается с Худоковым, и мне ничего не стоило вызвать в себе чувство отвращения, представляя их вдвоем.

Таким образом прошло лето и половина осени, без каких-то определенных действий, но с вполне конкретными мыслями, и бог знает, дошло бы у нас с ней до дела, если бы вдруг не стали происходить неожиданные и странные события. Начальник наш Егорка, скорее всего тоже перевозбудившийся за лето и вступивший в активную фазу осенью, начал демонстрировать в отношении Маши недвусмысленные знаки внимания. Существует мнение, что у психически неуравновешенных людей в определенное время года, весной и осенью, наступают периоды обострения, и такие люди ведут себя особенно странно, а зачастую и опасно. По всей видимости, к Егорке это имело непосредственное отношение, потому что, во-первых, мы все и без того были уверены, что он псих, и во-вторых, как я уже успел убедиться на собственном опыте, совпадений не бывает.

Кроме этого, как часто случается с мужчинами его возраста (а ему было около пятидесяти пяти), у него, вероятно, открылось второе дыхание его сексуальной активности, вернее сказать желаний, что еще сильнее повлияло на его поведение. Мне сложно судить, что происходит с мужчинами в таком возрасте, и происходит ли это со всеми или только с некоторыми, но кажется, что это похоже на какое-то обновление, хотя и кратковременное, стремление всем доказать, что есть еще порох в пороховницах и прочую чушь, каким бы забавным и абсурдным ни был результат. Всегда умилительно смотреть на парочки, в которых у пожилого (или, как говорят некоторые девушки, как будто бы оправдывая свой выбор, «взрослого») мужчины очень молодая подруга. Почему-то всегда и у многих напрашивается один и тот же вопрос, по сути риторический и вызывающий ироническую усмешку: имеет ли она удовлетворение так часто, как этого хочет? Но если поразмыслить, то и ответ должен быть такой же риторический: известно, что потребность в близости у нормальной женщины несколько меньше, чем у обычного мужчины. Конечно, если только эта женщина не моя мамочка, хотя вряд ли ее можно отнести к категории нормальных. К тому же, у женщины сильнее развито стремление обладать сильным мужчиной, чем часто вступать с ним в интимные отношения. Хотя едва ли имеет смысл рассуждать на эти всем известные, заезженные темы.

Итак, события развивались таким образом, что этот безумец, сперва пытавшийся быть настолько милым и ласковым, насколько ему позволяла его мерзкая рожа (такие рожи, полубандитские, насквозь омерзительные и оттого кажущиеся серого цвета, наверняка были в большом почете в девяностые), в конце концов после того, как не обнаружил и намека на взаимность, однажды заявил Маше, когда они вдвоем были в его кабинете, что хочет, чтобы она у него отсосала, и прямо сейчас.

Глава 17

Вот таким образом, неожиданно и быстро, образовался этот, конечно, не любовный, но грязный треугольник. Хотя, если учесть, что любовь и грязь всегда рядом, то, в сущности, нет никакой разницы, как это называть. Итак, она спит с Худоковым, Егорка настойчиво склоняет ее к близости, а я просто наблюдаю, но желание мое возрастает.

Следовало бы сразу, после первого упоминания, рассказать о том, кто такой Худоков, но раз уж тогда я отвлекся, имеет смысл сделать это сейчас. Елисей Худоков – один из наших сотрудников, работающий в соседнем отделе, приятный в общении и в целом вызывающий симпатию, по крайней мере у меня. Интересно, что даже моя уверенность в том, что он спит с женщиной, которая мне нравится, никаким образом не повлияла на мое отношение к нему. Я сам не могу понять, откуда могла взяться такая лояльность, и думаю, что приписывать ее стоит или опыту собственных отношений и отношений мох родителей, который порой вынуждает разум взять верх над животными инстинктами, или просто наплевательскому отношению ко многому. Да и, в конечном счете, он-то уж точно ни при чем и явно не заслуживает того, чтобы кто-то был о нем плохого мнения, по крайней мере по этому поводу. Другое дело – она, и в этом отношении справиться со своими животными инстинктами я никак не мог, да и, честно говоря, не хотел даже пытаться, потому что это, я убежден, бесполезно.

Недавно я читал биографию одного ученого, который придерживался вольных взглядов, выступал за свободные отношения и все такое подобное. Его вполне устраивало, что, будучи женатым, он менял любовниц, даже не пытаясь скрывать эти связи от жены и поясняя ей, что таково его мировоззрение, которое надлежит понимать как правильное и современное. Но когда его жена стала спать с его другом и через какое-то время еще и сказала мужу, что любит этого самого друга, тот стал безумно ревновать и сходить с ума, несмотря на все свои взгляды. Дуралей пытался обмануть природу, которая создала мужчину явно не для того, чтобы он делился женщинами, и если уж такой дележ происходит по тем или иным причинам, то пути назад, к прежним отношениям, уже нет. И, надо сказать, это в некоторой степени верно, даже если говорить о предыдущих отношениях женщины. Конечно, научно доказано, что органы женщины приспосабливаются к органам мужчины в части размеров, имея способность удлиняться чуть ли не на две трети. Таким образом, кажется, эта самая наука пытается поддерживать в силе две байки: первую – о том, что размер не имеет значения, и вторую – о том, что большим размером никак нельзя увеличить размер женских органов. Но, какими бы обоснованными ни были доказательства, если попадается женщина с большим влагалищем, у любого мужика, я убежден, возникнет вопрос, кто у нее был до него, с каким носорогом она имела дело? Ну а что касается размера и его значения, я думаю, имеет смысл спрашивать об этом самих женщин, но те, которых спрашивал я, единодушно говорили, что разница есть. И если байка о размере больше важна для самих женщин, то другая – для мужчин. Каждый раз трахаясь с ней, он невольно будет фантазировать о ее прошлых похождениях, об огромном члене того мамонта, который был на ней, и все такое. Даже самые правильные из тех, кто говорит, что для них прежний опыт их подруг никакого значения не имеет, я убежден, пытаются как бы перехитрить природу, хотя про себя явно имеют какие-то не вполне лестные мыслишки относительно предыдущих партнеров своих подруг и их совокуплений, движений, звуков и жидкостей.

Я был уверен, что встречались они по средам, вечером после работы, потому что каждый четверг утром она выглядела счастливее обычного, от чего мой член напрягался, как у похотливого самца. Какие же мы, в сущности, животные. Когда дело доходит до близости, разум, какой бы сильный он ни был, отключается, и организм работает только на удовлетворение мгновенных желаний. Организму нет дела до того, что самка накануне развлекалась с другим самцом. У организма есть природная цель, стремление к которой так высоко, что затмевает все. Организму нет дела до того, что после проснется разум и начнет ненавидеть и ее, и себя самого.

Что конкретно я испытывал – влюбленность или просто похоть, – объяснить я не мог, но, возможно, это и не имело никакого значения. В любом случае я мог когда угодно снимать шлюху и на некоторое время умерять свой пыл вплоть до полного безразличия. Однако потом все начиналось заново.

Не знаю, был ли Егорка в курсе отношений Маши и Худокова, но если и был, то казалось, что ему это совершенно безразлично. По крайней мере, по его поведению это никак не определялось, потому что всех и в любой момент времени он одинаково ненавидел, и отношение его к Худокову, как, впрочем и к остальным, никаким образом не менялось на протяжении всего времени: все мы были кусками дерьма под ногами этого высокоразвитого, по его собственному убеждению, существа.

Об его этой просьбе к Маше я узнал от нее самой, как и то, что она по каким-то причинам ему отказала. В результате отказа он не пришел в ярость, а спокойно сказал что-то вроде: «ну что ж». Зная его повадки, можно было сразу сделать вывод, что это «ну что ж» было гораздо хуже, чем вопли, швыряние предметов в стены и любые другие стандартные для него приемы. Здесь же, судя по всему, ситуация была нестандартная, с соответствующей нестандартной реакцией, а значит, в скором времени следовало ожидать самого отвратительного – мести.

Конечно, нельзя было исключать и другой вариант: требование его было исполнено, а рассказ Маши, наполовину правдивый, наполовину, в таком случае, лживый, был своеобразной попыткой подорвать репутацию этого безумца, которая, впрочем, и без того была на самом низком уровне из возможных. И хотя такой вариант действий с ее стороны я считал маловероятным, все же, зная женщин и особенности принятия ими решений в тех или иных ситуациях, я решил не торопиться с выводами и тем более с действиями, подождать некоторое время и понаблюдать за ситуацией со стороны. По крайней мере, это было интересно, хотя и противно, если уж честно.

Глава 18

Утром в субботу я вышел прогуляться, чтобы развеять остатки легкого похмелья после пятничного вечера, быстро проголодался и решил перекусить, то есть вроде как позавтракать. И хотя подобные места я обхожу стороной, но именно в тот день черт меня дернул зайти в какую-то пиццерию – заведение, в котором я не бывал ни разу и которое, собственно, ничем привлекательным не отличалось, кроме как возможностью относительно недорого поесть. Я даже не спешил садиться за стол и, то ли от сразу же накатившей скуки, то ли от любопытства, начал рассматривать обстановку и сидящих за столиками людей, возможно, самым бесцеремонным образом. Но настроение было такое, что до моего собственного вида в глазах других дела мне не было совершенно никакого.

Привлекла меня парочка молодых людей. Именно так я подумал с самого начала – что их двое, хотя за столом сидела только она одна. Не могу сказать точно, были ли какие-то явные признаки присутствия мужчины вроде сумки, куртки и прочего, но кажется, что не было. Только изрядное количество грязной одноразовой посуды на пластмассовом подносе, по количеству которой можно было предположить, что это скорее много для одного. Хотя дело было определенно не в этом. Кроме того, неизвестно почему я сразу же решил, что она именно с мужчиной, парнем, как угодно (когда речь о возрасте до тридцати лет, легко запутаться в этих понятиях), но никак не с девушкой, подружкой, сестрой, матерью и так далее. Забавно иногда бывает, когда видишь только половину картины, но неосознанно дорисовываешь вторую, которая затем совпадает с действительностью.

Может быть, все дело было в том, что я когда-то знал эту девушку, но, честно говоря, до самого последнего момента, пока наши взгляды не встретились, я не был уверен, что это она – настолько неожиданной была встреча с ней, несколько лет назад уехавшей жить в другой город.

Так я неожиданно встретил свою прежнюю подругу.

От этой неожиданности и в то же время неуверенности, что это точно она, я погрузился в какое-то странное состояние, похожее на ступор. И здесь речь скорее не о моих собственных чувствах в отношении нее, но в том, какую картину я увидел перед собой. Она была все та же, всегда куда-то спешащая. Даже за столом она сидела так, что всегда казалось, будто ей уже пора. Эта манера двигаться, говорить, эти самые незначительные жесты – все свидетельствовало о стремлении бежать, и дело в том, что именно бежать, а не идти. Я почему-то упорно связываю это с ее стремлением убежать от самой себя. По крайней мере, мне так казалось, да и она всегда говорила, что в прошлом есть моменты, которых лучше бы не было, и в ее случае влияние этих моментов на настоящую жизнь она никак не могла преодолеть. Когда я еще знал ее, малейшее изменение погоды могло спровоцировать изменение настроения вплоть до апатии и полной замкнутости. Кажется, тучи, закрывшие солнце, возвращали ее разум к каким-то прежним событиям, отвлечься от которых было непросто. Подробностей этих событий я не знал, она никогда особенно не рассказывала, но что-то, связанное, как всегда бывает в таких случаях, с неудавшимися отношениями, возникшими в результате семейными сложностями и так далее. Странно, что те события, оказавшие на нее весьма сильное влияние, казалось, никаким образом не отразились на ее похотливой натуре и способности иметь отношения сразу с несколькими мужчинами. Наверное, здесь опять сыграла роль природная тяга к подобному и отсутствие желания этому сопротивляться. Хотя, может быть, в случае наших с ней отношений это просто была ошибка с ее стороны, и больше подобного она не повторяла никогда. Впрочем, я в это не верю.

Я смотрел на нее и видел человека, живущего, как и прежде, преимущественно в своем мире, даже еще в большей степени, чем раньше, когда мы были знакомы. Хотя здесь, вероятно, я беру на себя лишнего, предполагая, что мое влияние на нее было лучшим, чем влияние нынешнего кавалера. Конечно же, вряд ли так оно было на самом деле, но, как настоящий эгоист, сам про себя я смакую эту мысль и не спешу ее прогонять. Она что-то смотрела в своем телефоне или писала кому-то, но, скорее, просто теребила его в руках, как будто для того, чтобы от чего-то отвлечься и быстрее убить проклятое время, которое идет слишком медленно, когда это не нужно, и слишком быстро, когда вспоминаешь о том, что не хочешь стареть. Она, кстати, всегда говорила, что боится состариться.

Скорее всего потому, что я знал ее достаточно хорошо, мне было заметно, что поведение ее, склонной и без особых поводов к какому-то невротическому состоянию, сейчас отражало еще меньшую гармонию, чем когда-либо. И это было странно, потому что в своем партнере она должна была бы найти то, чего ей не хватало, и обрести наконец гармонию – или хотя бы приблизиться к ней. На деле выглядело иначе, и я почему-то был убежден, что это не сиюминутное состояние, причиной которому, скажем, невкусный кофе с утра или похмелье после вчерашнего, как в моем случае, – но состояние неизменное. Сиюминутное раздражение дает более выраженный эффект, более резкий, более проявленный. Но если какие-то признаки скрываются, хотя, разумеется, не до конца, неумело и потому как бы размазываются в общей картине, – тут дело не в испорченном настроении, но именно в состоянии.

Сразу же мне в голову пришла нехорошая ассоциация подобного поведения (хотя, еще раз обращу внимание, скорее всего у посторонних людей и мысли такой бы не возникло) с поведением людей, употребляющих наркотики. И здесь есть разница. Употребляющий алкоголь в большинстве случаев не стремится скрыть своего состояния, не бежит от него, пьет с удовольствием. Разумеется, на стадии хронического алкоголизма процесс употребления выпивки превращается черт знает во что, но я говорю сейчас не о таком крайнем случае, но о среднестатистическом, об обычном бытовом пьянстве, которому подвержены две трети населения. В пятницу после работы эти люди, отработавшие пять будних дней, проклиная партию, работу и друг друга, шлют все это к чертям, заполоняют кабаки, дачи, квартиры друзей и не спеша, с удовольствием напиваются до поросячьего визга, не только не скрывая этого факта, но даже намеренно демонстрируя его и гордясь им. Другое дело – наркоманы. Быть наркоманом – значит постоянно скрываться, утаивать факт употребления, свое пристрастие, свое состояние, свои желания, свое наркоманское похмелье. Оттого именно с годами поведение их меняется и становится характерным: вечная спешка, отрешенность и повадки вороватые, резкие, жадные.

Через несколько минут вернулся он, ее новый приятель, они посидели за столиком еще пару минут, совершенно без эмоций, сухо перекинувшись несколькими фразами, и собрались уходить. Странно это, но, казалось, их не связывает ничего, кроме каких-то общих предметов, предметов именно в материальном значении этого слова: кровати, шкафа, стульев и раковины. Такие отношения – это не отношения между мужем и женой, между родственниками или страстными любовниками. Эти отношения – даже не привычка, потому что привычка, выработанная годами, все же оставляет между людьми какую-то теплоту, которой здесь и следа не было. Здесь витало нечто странное и удручающее, лежащее в основе этих отношений, в целом незрелых – наверняка, вследствие незрелости каждой личности по отдельности. Потому-то и напомнили они мне людей, употребляющих наркотики. У тех в основе отношений всегда одно и то же неизменное стремление найти, получить удовольствие, потом получить удовольствие друг от друга и снова искать, снова спешка и отрешенность, и повадки.

Может быть, у меня не получается это правильно объяснить, и все это кажется бредом после вчерашнего алкогольного отравления, но примерно такие мысли вертелись у меня в голове, в то время как я смотрел на эту пару любовников. Когда они собрались уходить, она повернулась в мою сторону и, кажется, на мгновение остолбенела то ли от неожиданности, то ли от моего до неприличия пристального взгляда. Мы кивнули друг другу едва заметно, так что друг ее, скорее всего, даже не обратил на это никакого внимания, и они ушли.

Странно, но я его вовсе не запомнил, и если бы меня попросили сразу же его описать, я не смог бы сказать о нем совершенно ничего.

Глава 19

Тот день для меня был испорчен уже окончательно, хотя и сложно сказать, чем именно: то ли возвращением к прежним эмоциям, то ли увиденной мной картиной, которая была, возможно, только моей фантазией, и потому провел я его совершенно бездарно и даже не выпил. Зато в ходе размышлений о вселенской справедливости и прочих глупостях, о которых хочется думать, когда накатывает дурацкая сентиментальность, я понял, что губы Маши могли бы подойти для меня, пожалуй, лучше, чем для Егорки, вернее сказать, независимо от Егорки. Плевать на него теперь, как, впрочем, и на всех.

Если уж моя бывшая подруга нашла себе кавалера и хорошо проводит с ним время, то, кажется, несправедливо было бы мне грустить в одиночестве, не позволяя женщинам себя развлекать (шлюхи не в счет). А я это делал, хотя не совсем правильно было называть мое состояние грустью (это слово больше подходит для семнадцатилетних), но скорее – «безэмоциональной стабильностью», которая особенно сильно проявлялась при меньшем количестве выпивки.

Итак, я решил, что если ее губы сомкнутся вокруг моего… ну, кажется, ясно… то ничего плохого не случится, по крайней мере для меня. Это был главный вывод того дня. Второй вывод был о том, что, скорее всего, я еще испытываю какие-то огрызки чувств к моей бывшей подруге, раз она произвела на меня такое впечатление, вызвав поток мыслей, который затормозил мой организм на несколько минут. И, поскольку произошло это спустя несколько лет после нашей последней встречи, возможно, эти огрызки чувств я буду испытывать до конца своей жизни.

Такой вывод не сулил ничего хорошего, хотя, честно говоря, иной раз даже приятно потеребить прежние чувства, как бы пережить прошлые события заново, но только в памяти, в миниатюре. Наверное, это одна из форм мазохизма, а большинство нормальных людей скажут, что это форма идиотизма, но только истинные ценители чувственных переживаний одобрят такой способ щекотать нервы. Не следует думать, что это пропаганда глупости какой-нибудь пятнадцатилетней девочки, которая пишет что-то вроде: «Сижу, смотрю в окно на капли дождя и думаю о нем». Я имею в виду скорее какую-то зрелость, что ли, которая помогает человеку, у которого было уже многое, как правильно следует относиться к тому или иному собственному ощущению и как правильно это самое ощущение чувствовать, как реагировать на него. Конечно, подобные рассуждения отчасти должны пугать меня самого, потому что наличие их – не что иное как верные признаки старения, приближения к тому состоянию, когда живешь больше внутренним миром, чем внешним, прошлым, чем настоящим, что, по сути, означает, что живешь меньше, чем раньше. Но с другой стороны, и молодая, ничего не понимающая глупость в чистом виде не представляет тоже ничего хорошего, кроме, пожалуй, того, что обладает способностью очень остро чувствовать цвета, запахи, вкусы, и это вызывает иллюзию (впрочем, далекую от правды) обладания целым миром сейчас или в ближайшем будущем. Чувствовать как в семнадцать невозможно уже никогда, и если к кому-то приходит подобное состояние в уже зрелом возрасте, то, с одной стороны, за такого человека можно порадоваться, а с другой – его же следует и пожалеть.

Едва ли я чувствовал себя как в семнадцать, да и на самом деле вряд ли уже мог бы, потому что к теперешнему времени голова моя основательно наполнилась всякой дрянью, которой она лишена в том прекрасном и вместе с тем глупом возрасте, но все же какая-то сентиментальность как будто пробрала мой организм, и я решил устроить романтический вечер. Я зашел в супермаркет, купил несколько бутылок пива, две бутылки красного вина, сыр пармезан, колбасу, оливки, хлеб и пару восковых свечек. Часам к восьми стол мой был накрыт на двоих, и я уже ждал ее, мою королеву вечера, которую за умеренную плату позвал к восьми и которая вот-вот должна была приехать.

Вот каким образом зрелость соприкасается с чистой романтикой, извращает ее и превращает в похотливый фарс. Я потягивал пиво, глядя на пылающие свечи, жевал колбасу, вспоминал свою прежнюю подругу и думал, что еще немного, и я буду развлекаться с похожей на нее, по крайней мере цветом волос, женщиной, такой же далекой для меня, как и она, и в сущности такой же шлюхой. Хорошо, что эпоха цифровых технологий позволяет вот так запросто найти себе подружку на час, и глупо, имея такие возможности, ими не пользоваться.

Колышущиеся огоньки свечей создают с одной стороны уютную, с другой – какую-то жутковатую атмосферу. Полагаю, нет ничего страшного в том, что ужин я начал один, пусть и не притрагиваясь пока к вину, но все же потихоньку поедая колбасу, запивая пивом, глядя на два свечных огонька. В конце концов, вечер этот не совсем уж романтический и не совсем для двоих, но скорее для одного, а потому нечего и думать о девственной чистоте чувств и законченности моего порыва. Здесь скорее расплывчатость, которая, если подумать, не что иное, как символ толерантности, терпимости к собственным привычкам, равно как и терпимости к привычкам той шлюхи, которая должна прийти с минуты на минуту. Для нее, если говорить правду, мой член будет уже, наверное, трехсотым или трехтысячным, и цель ее будет ровно в том, чтобы как-то побыстрее от него, да и от меня, отделаться.

В дверь позвонили, я не спеша встал, открыл, впустил ее. Она представилась Анжелой, но я сказал, что на сегодняшний вечер она будет Оксаной, на что она, разумеется, согласилась, потому что на самом деле звали ее скорее всего Света, или Вика, или Оля, или еще как-то. Может быть, Маша. Почему-то я подумал о Маше в тот момент. Какая-то мысль мелькнула, но я не успел ее уловить. И хотя мысль эта не успела оформиться так, чтобы можно было ее выразить, она создала какой-то осадок, неприятный и тянущий.

Она прошла в комнату.

– Ого, да у тебя праздник? – произнесла она с интонацией, наполовину вопросительной, наполовину утвердительной, кажется, удивившись накрытому на двоих столу.

– Да, у меня первое свидание. Вернее у нас. У нас с Оксаной… Оксана, прошу, садись. – Я подал ей руку и усадил за стол. Кажется, вышло слегка наиграно.

Идиотская комедия. Мы пили вино и разговаривали. Она спросила меня, когда мы уже приступим к делу, на что я ответил, что спешить не нужно, что мы и без того неплохо проводим время, едим и пьем. Ее, по-видимому, беспокоил тот момент, что время, за которое я заплатил, мы используем не по назначению, и это было неожиданно и странно. Я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, что это моя забота, каким образом тратить купленное время, что, может быть, мне от нее ничего больше и не нужно будет. Кажется, она начала опасаться, чтобы я не оказался каким-нибудь маньяком. Во всяком случае, она насторожилась, хотя при этом вполне хорошо, насколько для нее это было возможно, вела беседу и была дружелюбной, но все же какое-то напряжение в ней ощущалось.

Она рассказала мне о себе. Сказала, что ей двадцать четыре года, что пять лет как замужем, что живет в деревне Н-ке и вахтами, если это понятие уместно здесь применить, ездит в город зарабатывать. Муж, похоже, знает о ее профессии, но относится к происходящему, как и к жизни в целом, философски, потому как сильно выпивает.

О себе я рассказал ей следующее: работаю психиатром в местной клинике для душевнобольных, и порой мне встречаются такие личности, которых и личностью-то назвать можно с трудом, потому как у них в голове все исказилось настолько, что даже самые последние средства им не помогают. Рассказал и про особые случаи типа нашего наиболее примечательного пациента Егорки, который при каждом обострении достает свой болт и размахивает им, пытаясь насадить на него окружающих женщин. Тогда его ловят, запечатывают в смирительную рубашку, вводят успокоительное и кладут отдохнуть.

Она спросила о том, что, может быть, имело бы смысл ее мужа алкоголика тоже пролечить в нашем учреждении, потому как порой он бывает совершенно невменяем и невыносим. На это я ответил, что, с одной стороны, можно, а с другой стороны, случаи алкоголизма и их последствий настолько распространены в нашем обществе, что если лечить всех, то мест в нашем заведении не хватит, да и при таком масштабе речь идет уже не о лечении индивидуума при его отклонении от нормы, но о лечении общества в целом, что относится уже скорее не к вопросам психиатрии, но к вопросам государственной политики: вероятно, нужны какие-то регуляторы для масштабного исправления ситуации и так далее.

Она сказала мне, что безденежье и бестолковость мужа вынудили ее начать заниматься такой вот профессией, что больше она ничего не умеет и вряд ли что-то сможет суметь. На это я ей философски отвечал, что работа психиатра тоже, по сути, не связана с постоянным получением удовольствия, а что касается удовольствия вообще, то там его еще меньше, чем в ее случае, и потому в любом деле нужно идти на компромисс с собственными убеждениями, потребностями, и все такое прочее. И если в первый раз видеть размахивающего собственным членом Егорку хоть и неприятно, но по крайней мере забавно, то видеть его в таком состоянии в двадцатый раз – это уже и не приятно и не забавно. Она согласилась, хотя и без особых комментариев, что аналогия определенно есть.

Так примерно мы и разговаривали, по классическому сценарию интересного для женщины разговора – то есть о ней, при том что она говорит правду или почти правду, а я несу полную ахинею, что, надо сказать, позволяет сделать ситуацию не так быстро наскучивающей, но скорее даже забавной и в каком-то роде комичной. Но в скором времени надоедает даже это.

Мы допивали вино, и я сказал Оксане, что неплохо было бы ей раздеться, хотя на самом деле я не то чтобы сильно этого хотел, но скорее именно то, что вино заканчивалось, а также некоторая исчерпанность нашего с ней общения побудили меня перейти хоть к каким-то действиям. Она сняла свитер, затем лифчик, обнажив грудь среднего размера с темными сосками, затем сняла джинсы и, оставшись в одних трусиках, подошла ко мне.

Пока она раздевалась, странные мысли проходили у меня в голове. Я смотрел на ее одежду, дешевую и безвкусную, купленную, как казалось, на сэкономленные, не пропитые мужем деньги, и думал о том, что вещи эти настолько убоги, что даже еще хуже этой обстановки, куда они попали, то есть хуже моей квартиры, хотя само слово «хуже» здесь не совсем уместно. Вернее сказать, возникало ощущение, что этих вещей не должно было здесь быть, как и ее, как и всего этого. Не знаю, что за сентиментальность на меня накатила, но это ощущение жалости, что ли, смешивающейся с каким-то привкусом отвращения, становилось невыносимым, равно как и это противоречие: с одной стороны, я хотел трогать ее голое тело, а с другой стороны, мне было противно даже смотреть на эти ее сиськи, неоднократно заслюнявленные ее жалким мужем и еще сотнями мужиков.

Чтобы отогнать такое настроение, я решил еще немного подвыпить, сказал Оксане что-то вроде «подожди», встал, открыл дверцу кухонного шкафа, достал бутылку «Джек Дэниэлс» и два стакана. Грамм сто я выпил сразу, даже не садясь, и, странное дело, такая тошнота подкатила, что я едва сдерживал себя, чтобы не блевануть. Я сел на стул, выпучил глаза и, судя по всему, имел такой скукоженный вид, что сильно удивил мою подругу, которая, хотя и тоже выпила, но, кажется, неплохо осознавала происходящее и потому наверняка стала молиться своему шлюшьему богу, чтобы я не двинул кони прямо сейчас.

Глава 20

Через какое-то непродолжительное время с тошнотой моей обошлось, и мне в этом смысле несколько полегчало. Но вместе с тем алкоголь пробирал меня уже достаточно сильно, и я понимал, что на сегодня с ним пора завязывать. Тут я решил, что надо все же использовать Оксану по ее прямому назначению и намекнул ей на то, что пора ей заняться тем, что находится у меня в штанах. Она села на корточки, поместила руки на мой ремень и, протянув с каким-то нелепым удивлением: «Кожаный… Дорогой, наверное…» – начала его расстегивать.

Господи, какая пошлость! Мне стало еще больше ее жаль. Похоже, за свою нищую во всех отношениях жизнь она не видела совершенно ничего, что могло бы разубедить ее в стандартной для определенных слоев общества ассоциации цены и материала. Кожаный – значит дорогой. Золотой – значит дорогой. Конечно, они не видят и не могут видеть в витринах большинства магазинов с украшениями, пускай из золота и серебра, что-то стоящее и представляющее собой хотя бы какой-то намек на искусство, кроме кучи блестящего дерьма – хотя, если разобраться, так оно и есть. Стоимость картины не состоит из стоимости холста и красок, в конце концов. То же самое и насчет вещей: какая же ничтожная связь между ценностью вещи и материалом, из которого она изготовлена! Но к этому нужно прийти. А придя к этому, получаешь обратный эффект: тебя тошнит от пошлости, безвкусицы и нелепости. То же самое касается и людей, если на то пошло. Все сделаны из одного и того же, но какая все же разница в ценности! Может быть, так не следует говорить про людей, но, с другой стороны, если так оно, в сущности, и есть, то почему нельзя? Конечно можно.

Ремень этот я купил на рынке почти за бесценок, и на самом деле он никуда не годится, хотя и кожаный. Но зато он очень кстати пришелся по случаю, если уж рассуждать о вещах и людях. Руки ее возились с ремнем, потом с пуговицей и молнией брюк, потом с тем, что внутри. Какая же все же разница в ощущениях, когда это делала та, настоящая Оксана, и эта, взятая напрокат, на вечер. Разница была настолько большая, что, то ли от этой смеси выпитого, тошноты и пошлости, то ли от еще каких-то невыразимых причин, но у меня не вставал. Она пыталась как могла, а я смотрел на нее сверху, и в то время как сила ее рук и губ пыталась приподнять его, мысли мои, судя по всему, его опускали, и в этой борьбе, как бы печально это ни было, по крайней мере в этот вечер, выигрывали мысли. Выходит, иной раз даже нехорошо, если разум берет верх.

Через какое-то время, добившись весьма посредственного результата, она подняла глаза и спросила: «Тебе не нравится?» После этой фразы, кажется, у меня упал окончательно, просто сдулся, скукожился как сморчок. Ну как ей объяснить? Может быть, я слишком много от нее ждал. К чему, в конце концов, вся эта игра в Оксану? Зря это. Плюс ко всему теперешнее мое настроение – тоже зря. Надо завязывать с этой сентиментальностью, иначе можно довести себя непонятно до чего.

Немного поразмыслив, я решил, что следует все же попытаться закончить начатое, подошел к ней сзади, но – опуская подробности – ничего не вышло. Я был здорово разочарован, главным образом потому, что никогда раньше подобного со мной не случалось. Но, как говорят, все когда-нибудь бывает в первый раз.

Она мне сказала, что, наверное, нужно было меньше пить. Я на это ответил ей, что, пожалуй, она права, хотя подумал, что алкоголь никогда не мешал мне в таких делах, а скорее даже наоборот, и что она со своим образом мыслей вряд ли может представить настоящие причины моего «падения». Странно, но я даже не был расстроен, и скорее не потому, что это не получилось с ней, но потому, что я, кажется, понимал, почему так произошло, и если уж говорить о каком-то моем огорчении, то только в смысле как раз этого понимания. Низко, пошло и отвратительно все это. Может быть, имеет смысл снова начать пить, чтобы войти в прежний беспамятный режим? Но в таком случае что дальше?

Я поблагодарил ее за потраченное время и отпустил. Ей, кажется, было искренне жаль, что ничего не вышло. По крайней мере, об этом говорило по-собачьи жалостливое выражение ее лица, интонация и прочее. Кажется, в глубине души она искренне хотела доставить мне хотя бы какое-то удовольствие или как минимум сделать то, за что ей заплатили. Или, может быть, это проявилось только теперь, от радости по поводу того, что я все-таки не маньяк или какой-нибудь сумасшедший (впрочем, с этим еще можно поспорить). Вообще, люди на фоне исчезнувшего страха способны крайне нелепо радоваться, а на фоне этой радости делать такие глупости, о которых в обычной жизни даже не подозревают.

Она ушла, и я остался один на один с пустотой своей комнаты и наполняющим ее алкогольным угаром. Сперва я подумал о том, что надо бы помыть посуду, потому что не терплю все грязное, особенно следы попоек по утрам, но потом решил послать всю эту уборку к черту, включил телевизор, лег на кровать и стал пялиться в какое-то тупое кино бездарного или уставшего от всего режиссера. Какие-то парни зачем-то хотели убивать других парней, бегали с пистолетиками, угрожали, стреляли: в общем, делали все, что полагается делать в таких случаях. Затем у меня начало тянуть за грудиной, и я подумал, что сердце мое расстроилось из-за нелепой ситуации с этой женщиной, хотя сам я, честно говоря, даже и расстроен не был, потому что, как говорится, невелика потеря. Но что поделать – сердцу не прикажешь, и я пошел глотнуть какого-нибудь успокоительного типа валерьянки, таблеток шесть, и бабушкиных капель, что-то вроде валокордина. Казалось бы, не такой я и старый, но вот с этим никогда не угадаешь. Старость, как оказалось, наступает мгновенно.

В итоге я уснул, а в воскресенье утром, часов в девять, проснулся и даже, надо сказать, чувствовал себя выспавшимся.

Глава 21

Проделывая миллион раз одно и то же, перестаешь ощущать прелесть самого действия и невольно начинаешь искать варианты, каким образом это повторяемое миллион раз действие разнообразить, даже если само оно предназначено для получения удовольствия. Если речь о выпивке – начинаешь употреблять сначала более разнообразные напитки, потом – более крепкие, в больших количествах. Если речь о сексе – ищешь разнообразия в каких-то позах, партнерах, извращениях и прочем. Но тут рано или поздно доходишь до грани, выбора, хотя сам факт этого выбора может быть и обычно бывает неявным: стать алкоголиком или нет, стать сексуальным извращенцем или нет. Но даже алкоголизм, если поначалу в нем и есть своего рода экстрим, через короткое время уже превращается в рутину, еще более, пожалуй, мерзкую, чем бывшую до него, потому только, что из этой новой рутины выбраться совсем уже сложно. Примерно то же самое можно сказать и о близости. Стоит окунуться в мир безумств в этом направлении, то едва ли вы захотите вернуться к классическим канонам этого занятия, даже ни разу не отхлестав вашу партнершу по ее прелестной заднице.

Надо думать, прежняя моя подружка способствовала тому, что раскрылись мои наполовину садистские наклонности, и хотя до экстремального их применения я и не дошел, но все же удовольствие от использования некоторых вещей я получал определенное.

Так, утром понедельника, после этих идиотских выходных, видимо, испытывая все же неудовлетворение после случая с проституткой, я смотрел на Машу, слегка наклонившуюся над подоконником, поливая свой единственный цветок, и думал о том, что неплохо было бы стянуть джинсы, облегающие ее округлости, и наказать как следует. По крайней мере, ее задница в полной мере к этому располагала. Я подумал, что до этого обязательно дойдет, вернее сказать, в этот момент, может быть впервые за все время, я отчетливо захотел, чтобы до этого дошло. И, наверное, именно в тот момент я и принял, хотя, может быть, еще не сформулировал, решение о том, что все эти другие, паскуды, – Егорка, Худоков и, может быть, остальные, кто бы там ни был, – должны дружно пойти к чертям, а если понадобится, то я им в этом помогу.

Во всяком случае, при таком решении, кажется, я ничего не терял, и рисковал, пожалуй, только работой, на которую, по большому счету, мне было наплевать, но зато приобретал я как минимум возможность интересно поразвлечься с этими ребятами, и в случае успеха – интересно поразвлечься с Машей. Это тоже своего рода экстрим, кажется, но несколько в другой области – в области отношений, и тут сложно даже сказать, что меня привлекало больше: перспектива переспать с ней или перспектива позабавиться с этими ребятами, конечно, в другом смысле. С алкоголем у меня уже было все, в сексе – многое, а с людьми – куда меньше. Представляю себе рожу Егорки, едва ли не силой пихавшего свой вялый пенис Маше в рот, но не поимевшего в этом успеха, когда он получает ее фотографию с моим членом у нее во рту. Конечно, это глупости и едва ли я дойду до такого, потому что по отношению к ней это было бы очень уж некрасиво. Но, если и не в такой форме, то в другой, более мягкой, он все равно узнал бы о ее выборе в пользу меня, никудышного работника этой конторы, против него, почти что бога местного масштаба. Надо думать, его лицо сильно бы исказилось! Наверняка он захрипел бы, как старый ламповый телевизор в безуспешных поисках программы. Интересно, что бы он сделал? Какие-то дьявольские мысли стали зарождаться в моей голове, но они заставляли мой мозг и то, что в трусах, шевелиться в приятном возбуждении. И это было хорошо.

Весь идиотизм ситуации, в которой участвуют идиоты, состоит в том, что никогда не знаешь, чего от этих идиотов ожидать. Но в этом же состоит и прелесть для тех, кто любит ситуации пощекотливее.

То ли обострение наступает у них примерно в одно и то же время, то ли в нашем случае это совпадение, но мало того, что Егорка озвучил Маше свои похотливые желания, так еще Перевогин (это тот, который томно рассказывал всем про свои любовные похождения, почти облизывая ушные раковины собеседников) стал проявлять по отношению к ней признаки повышенного внимания, заботы и даже сделался поэтом.

Должно быть, приятно найти у себя на столе после обеда записку со стихами:

Я с красавицей сижу

И в глаза ей все гляжу,

Что красавица мне говорит

И улыбкой меня веселит.

Надо сказать, что я, как и каждый, может быть, тоже порой баловался стихами, иногда полными романтизма и подобной дряни, но, хотя собственные творения едва ли возможно оценивать объективно, вынужден признать, что до такого уровня, как этот, я не добирался никогда.

Следующие произведения вряд ли имеет смысл цитировать, но все же для подтверждения неизменности авторского стиля приведу еще четверостишие:

На работу я иду,

И тебя я там найду,

Чтобы в твои глаза смотреть,

Когда рядом буду сидеть.

Пожалуй, для общего представления этого достаточно.

Маша была сначала немало удивлена, но к оценке этих творений относилась философски, говоря, что каждый имеет право творить так, как хочет, и только время может показать настоящую ценность произведения. И в этом, надо сказать, она была права, несмотря на то что в ее голосе, пожалуй, угадывалась ирония, когда она рассуждала на эту тему, имея в виду посвященные ей стихи.

Егорка в этот же день зашел к нам в кабинет, чему мы, надо сказать, тоже сильно удивились, потому как это божество обычно до нас не спускалось, и заявил, что для Маши у него теперь есть особое поручение, которое только она и будет выполнять. Представив его со спущенными штанами и оценив, какого рода поручение он мог придумать, я едва сдерживал себя, чтобы не начать ржать как лошадь на всю комнату. Тогда же в голове у меня мелькнула мысль, что когда-нибудь я отстрелю ему яйца.

Случается, что внезапно в голове возникает образ, какая-то картина будущего, настолько яркая, что за долю секунды ее можно рассмотреть до деталей. Я увидел этого придурка, стоящего без штанов в какой-то квартире, на фоне висящего на стене красного ковра с узорами, и себя напротив него с папиной двустволкой, целящегося в его нижнюю часть туловища. Ума не приложу, откуда могло взяться у меня столько агрессии по отношению к нему и вообще к кому бы то ни было; да и агрессия это была или просто игра воображения, сказать сложно. Во всяком случае, тогда казалось, что я далек от реальных действий подобного рода настолько, что ни о чем похожем в действительности не может быть и речи.

Наверное, я предполагал, какие действия может предпринять этот кретин, чтобы добиться своего, и прежняя картина, которая была воображаемым финалом, дополнялась картинами, ей предшествующими: о том, как он требует от нее исполнения поручений и за отказ это делать угрожает чуть ли не увольнением, тем самым превращая свою высказанную на днях просьбу в ультиматум. Не нужно было обладать редкой прозорливостью, чтобы предсказать подобное развитие событий, потому как такой прогноз скорее можно назвать очевидным для людей типа нашего уважаемого начальника, который, надо сказать, будто прочитав мои мысли, начал этот самый прогноз оправдывать. Он велел Маше срочно явиться в его кабинет для того, чтобы получить от него какое-то поручение, которым она должна будет заняться немедленно.

Они ушли, и я остался один на один со своими мыслями и своей злостью, пытаясь заставить себя работать. Я подумал, что, может быть, он опять стал к ней приставать, а она начала соглашаться, но потом прогнал эту мысль, объяснив себе, что, скорее всего, он больше не станет ее домогаться, но будет вынуждать ее прийти к нему добровольно, что в итоге доставит ему несказанное удовольствие: здесь одновременно будет и месть, и упоение, и достижение цели – одним словом, целый букет вместо одного какого скучного выбора вроде да или нет, свойственного скорее вычислительным системам, но никак не людям с большой буквы, к каким он определенно относит себя и еще, может быть, несколько подобных особей, при том что все остальные для него – не более чем хрустящие тараканы под ногами…

Глава 22

Погруженный в такие мысли, я сидел, бесцельно пялясь в монитор, глядя на какие-то графики, ползущие то вверх, то вниз, красные и синие, призванные что-то говорить на своем языке людям, которые этот язык понимают. Но в действительности, что бы они ни изображали и ни корчили из себя, эти люди скорее понимают другой язык – язык, волнующий чувства, вызывающий угрозу, предвещающий боль и страдания или, наоборот, спасение.

Спасение. Нам всем нужно спасение от идиотов. Егорка, сам того не подозревая, наверное, в этот раз навел меня именно на такие мысли, которые роились в голове как гудящий клубок из нескольких сотен пчел, убивая рабочее настроение и погружая меня в состояние какой-то меланхолии, которое я не люблю, как не люблю всяческие настроения, навеянные политическими или социальными мотивами, несправедливостью или просто плохой погодой. Едва ли какая-то новизна есть в том, чтобы ощутить вокруг гнилое насквозь мерзкое пропащее общество, в котором правят отбросы типа Егорки, и с ними явно ничего не поделаешь, по крайней мере быстро, да и нет уверенности в том, что кто-то что-то будет делать, если уж говорить по-честному. Кажется, такие персонажи всех устраивают. С другой стороны, такие, как я, видят только одну сторону – его желание использовать бедную девочку (которая, возможно, совсем не бедная и даже сама не против приключения такого рода, но просто изображает), совершенно не понимая, может быть, существующей обратной стороны: не исключено, что на фоне общей массы такие герои справляются со своими задачами весьма эффективно. Тут нужна статистика и полная картина. Таким же, как я, в некотором смысле идеалистам или искателям хорошей жизни, пусть только в теории, остается лишь бухать до забытья да ждать завтрашнего дня – который в жарких странах, где люди, может быть, поумнее, не наступает никогда и называется специальным словом «маньяна».

Маньяна – это завтра, которого нет. Если услышал от латиноамериканца, что работа будет сделана маньяна – забудь про нее. В их понимании это не просто слово, обозначающее время, но скорее философия, и, кто знает, может быть, с такой философией, придуманной, скорее всего, не от хорошей жизни, сама эта жизнь становится проще.

Прервав мои мысли, открылась дверь, и в комнату вошел наш новый мастер поэтического искусства. Все тело его выражало желание, а в глазах горела надежда – по крайней мере до тех пор, пока он не направил взгляд на пустое рабочее место Маши. Когда человек влюблен, его эмоции обнаруживаются подобно изображениям на пленке в процессе проявки. На какое-то мгновение на его лице изобразилось досадное разочарование, но потом, будто вспомнив, что в комнате есть еще и я, он попытался быстро совладать с чувствами, и выглядело это, разумеется, нелепо.

Ноябрьская погода редко бывает приятной, может быть, поэтому и настроение в ноябре у людей особенно гадкое, хуже, чем в другие месяцы. Вообще я убежден, что климат и окружающая действительность сильно влияет на настроение общества. Кажется, живущие среди пальм гораздо счастливее нас, но причина этого счастья не в том, что им действительно лучше живется, но в том, что у них каждый день светит солнышко. На наших же улицах обыкновенная, характерная, можно сказать, родная и потому не вызывающая даже особых возмущений в иные месяцы срань именно в ноябре делает город особенно неприглядным и вызывающим желание разве что убраться из него вон. Но позыв этот, в сущности глупый, быстро проходит, потому как вспоминаешь практически сразу, что убираться-то особо и некуда, в том смысле, что куда ни двинь – срань везде одинаковая, за исключением, может быть, столицы, но там нас только и ждали. Вообще, сколько я ни ездил по нашим окрестностям – хотя, впрочем, не могу похвастаться, что слишком много, но все же, сколько я ни ездил – почти всегда чуть ли не с радостью возвращался в родной город, осознавая отчетливо, что есть места и похуже. Кажется, это хороший способ избавляться от дурных мыслей, которые давят порой, убеждая как бы, что все вокруг ни к чертям не годится.

Но сегодня, кажется, ничто не могло избавить меня от меланхолии, и я безнадежно погружался в мысли о Егорке, погоде, обществе и прочем подобном, и, кажется, ничто так просто не прогнало бы этих мыслей, даже появление Перевогина.

Ноябрь – время настоящих поэтов, таких как этот, который появился в кабинете и отвлек меня от моих мыслей. Что творилось у него в голове, кажется, не было известно даже господу богу, потому что наверняка у него, как и у большинства людей, знакомых с Перевогиным каких-нибудь несколько минут, мнение о нем было уже определено. Ни у кого не возникало ни малейшего желания разбираться в том, что может таиться в недрах его мышления – если, конечно, наблюдающий не был каким-нибудь психиатром или кем-то в этом роде, когда интерес к таким персонажам был лишь профессиональной привычкой.

Настоящий джентльмен, он принес цветы – такой небольшой и, надо сказать, даже милый букетик. Он уселся на стул и стал ждать, молча, ничего не говоря. Я тоже молча смотрел на него: на его нелепый от природы и еще более нелепый от влюбленности вид, на его цветы и думал, что возлюбленная его сейчас, ровно в эту минуту, в другом кабинете с его, можно сказать, конкурентом (или как это там называется в биологии?) один на один чем-то заняты, и если не развлекается она, то уж точно развлекается он. А вполне может быть, что она сразу же, сходу, выбрала наиболее короткий путь к разрешению этой дурацкой ситуации и теперь занимает свой рот его горячим инструментом, чтобы потом проглотить порцию той жидкости, которую женщины, что бы там кто ни говорил, не без удовольствия для себя добывают из мужчин. Этот дурачок даже не понимал, что ждет он, вероятно, не столько того, что возлюбленная его вернется, когда закончит свои дела, но скорее того, когда закончит, или, может быть, кончит какой-то мужик. Получается какая-то дикость, но именно это и есть правда жизни, всегда такая, кривая и уродливая, как вся эта дрянь за окном, как этот ноябрь.

Мне вспомнилась моя прежняя подруга, и я подумал, что не так уж давно сам выглядел не лучше этого дурака, покупал цветы и все такое, чтобы доставить ей удовольствие как бы в дополнение после удовольствия, которое она получала с другим парнем.

Глава 23

Зайдя в кабинет, Перевогин оставил дверь открытой, и в тишине нашего обоюдного напряженного молчания мы услышали торопливые приближающиеся шаги, а через несколько секунд увидели промелькнувшую мимо кабинета суетливую фигуру Сропа (того, который разговаривал со стаканами). Но дальше случилось неожиданное.

Он, судя по звуку шагов, вернее по тому, что звук этот прекратился, остановился, потом как будто сделал несколько шагов назад и показался в дверном проеме, куда мы оба уже с любопытством уставились. Поза его была такая, будто он наделал себе в штаны, а штаны его были и на самом деле обделанные, только, судя по всему, грязью, и весьма изрядно. Первое, о чем я подумал, так это о том, что он, наверное, вместе со своими стаканами был похищен инопланетянами и отправлен на Марс, где основательно испачкал свои брюки марсианским грунтом, а заодно и наложил в штаны от страха.

Не иначе, марсиане, владеющие куда более передовыми технологиями, чем мы, давно уже обнаружили этого субъекта – единственного в своем роде, которому удалось обнаружить их, и потому, по их мнению, единственного, с кем следовало бы договариваться о дальнейшем взаимодействии или, по крайней мере, использовать в своих пакостных целях.

В пятницу вечером, после того как стаканы его были помыты и сверкали, как никогда, все темы с ними были обсуждены и план дальнейших действий по отношению к инопланетным существам был разработан, субъект был похищен самым постыдным образом: с помощью капкана в виде лужи на пути его следования. Сроп, в предвкушении выходных и с планами ознакомиться с очередной порцией материала про внеземные формы жизни, а также в надежде обнаружить еще пару мест обитания этих замаскированных негодников, шел с работы, шлепая ногами по ноябрьской жиже, не ожидая от нее никакого подвоха, кроме испачканных ботинок. Но случилось то, чего никак не мог предвидеть ни он, ни кто-либо другой на его месте: наступив в одну из луж, он начал погружаться в нее как в болото, будучи даже не в состоянии открыть рот от неожиданности и удивления. Неторопливо, но настойчиво лужа поглотила его туловище по пояс, потом как будто призадумалась на полсекунды, словно оценивая, действительно ли это то, что нужно, и, видимо убедившись, что все-таки то, проглотила его целиком.

Люди, проходившие мимо и видевшие эту картину, удивлялись: к остальным предметам, поглощаемым лужами, они, можно сказать, привыкли, но к исчезающим в лужах людям – еще нет. Но несмотря на это нерядовое происшествие, большая часть прохожих, однако, прошла мимо, а несколько человек сняли забавное видео о том, как мужик с крайним удивлением на лице с головой погружается в лужу, и разместили его в сети Интернет на всеобщее обозрение. Кто-то вызвал спасателей, те долго не могли понять, при чем здесь вообще они, спасатели, если человек провалился в яму, и дело это скорой помощи, если он пострадал, и полиции, если он исчез, а не их, но в итоге все же приехали и спасатели, и скорая помощь, и полиция. И не было бы вообще никакой проблемы, постояли бы и разошлись, если бы снятое об этом видео не попало в сеть. Теперь пришлось разбираться.

Место портала огородили, пригнали технику и начали копать. Копали сперва аккуратно лопатой, чтобы, если там все же есть человек, пусть уже и не живой, не повредить его тело. Вырыв яму глубиной около метра, никакого человека не обнаружили, но удивились, во-первых, тому, что грунт был какой-то до странности тягучи и полужидкий, а во-вторых, тому, что от него исходил странный запах, и чем глубже копали, тем запах этот был сильнее. Вообще, возникало ощущение, что копают дерьмо, и потому было принято решение отдать образцы того, что выкопали, на анализ.

Тем временем полиция, в надежде обнаружить следы монтажа в видеозаписях и остановить все это действо, судорожно проводила экспертизу, но в итоге, к большому огорчению всех участников, этих самых следов не обнаружила: судя по всему, записи были подлинными. На место поглощения приехал лично мэр города, и, хотя действие принимало масштабный оборот и, кроме этого, вокруг страшно воняло, приказал продолжать раскопки. Результаты анализов показали, что грунт этот представляет не что иное, как конский помет, чем и объяснялись специфическая консистенция и запах. Поскольку было признано, что в такой среде в течение всего этого времени не смог бы выжить ни один организм, а ручной труд малопроизводительный, решили продолжать копать экскаватором. В итоге раскопок было обнаружено, что пара кварталов города располагается на семиметровом слое лошадиного дерьма. И больше ничего. Тело Сропа не нашли.

А через два дня его возвратили. В понедельник в полвосьмого утра – время, когда он обычно шел на работу – Сроп очнулся сидящим на обочине дороги с мыслью, что надо же было так неудачно поскользнуться и испачкать себе штаны. Поэтому на работу пришел он злым как собака и с желанием поскорее разделить с кем-нибудь свое грязное горе.

Вся эта история как одна мысль промелькнула у меня в голове, пока я смотрел на Сропа в испачканных штанах, в результате чего я едва не начал ржать как лошадь, которая наделала тот самый слой дерьма – в моем воображении, разумеется. Но видя его возбужденный и возмущенный вид, я подумал, что смеяться в такой момент было бы не вполне уместно, и кое-как сдержался. Дальше, однако, так и подмывало спросить, как прошла встреча с инопланетянами, но я решил отложить этот вопрос. Перевогин тоже смотрел молча.

Сроп сделал пару шагов в наш кабинет, демонстративно осмотрел свои брюки и несколько театрально воскликнул:

– Ну как вам, господа?!

Я молчал, изображая удивление и даже сочувствие, хотя не уверен, что у меня это удачно получалось. Перевогин промямлил:

– Как это тебя угораздило, Антон Николаич?

Его, вероятно, еще не покидало разочарование, вызванное отсутствием Маши, – настолько сильное, что даже эта картина не сразу перенесла его из мира любовных грез в мир реальности, нелепой и запачканной.

Сроп, конечно же, только и ждал этого вопроса (иначе зачем он вообще к нам зашел?).

– Где мы живем, господа? Шел на работу, и что? Дерьмо. Одно дерьмо вокруг. Надо же до такого дойти! Нет, вы скажите, надо же до такого дойти? Шел на работу, пробки, но это ладно еще, я пешком хожу. Но идти-то негде толком. В центре, может быть, еще есть, а у нас – негде: тротуары засраны, обочины в грязи. Иду по обочине, как на лыжах, потому что скользко, не замерзло еще это все. И, чего и следовало ожидать, как поскользнулся!.. А большую часть пути прошел уже. Что, домой идти? А как же работа?

Тут он, конечно, лукавил, потому что, ясное дело, даже если бы он пропустил и целый день, едва ли кто-нибудь это заметил бы. Но надо же придать значимость собственному вкладу в общее дело. Перевогин, похоже, начал помногу подключаться к действительности и, решив, видимо, поддержать разговор, сказал:

– Ну бывает. Со всяким может произойти. Зря ты нагнетаешь.

Эти три безобидные фразы, кажется, выдернули внутри у Сропа какую-то пробку, и накопившееся начало изливаться как в трубу:

– Нет, не зря я нагнетаю! А вообще, ты прав: это может произойти с каждым, именно у нас – с каждым! Где еще ты видел такое? Такую грязь, такие пробки, такой мерзкий воздух, затравленный – да, точно! – затравленный выхлопными газами, этот шум, этих злых людей с их противными рожами, то ли от всего этого, то ли от чего-то еще. Черт их знает! Тошнит от всего.

Он выдохнул и замолчал, но не потому, что закончил говорить, а чтобы перевести дух и выложить нам вторую часть. Говорил он эмоционально, сам себя раззадоривая, и потому каждые несколько предложений требовали от него невероятных вложений энергии, что потом вызывало одышку и требовало паузы. Передохнув несколько секунд, он продолжил:

– Тошнит от тех, кто устанавливает цены на бензин, на продукты, на гречку, в конце концов. Как будто самый ценный продукт – это гречка. Кто вообще ее жрет? Противно, господа. Противно от тех, кто по утрам толпами стоит на остановке и ждет своего автобуса с видом убогим и жалким. И смиренным. В хорошую погоду это еще ничего, но в такую, как сейчас – это жалко. Жалко, господа. И себя жалко. И вас. А потому здесь только выпивать или заниматься еще чем-то вроде этого, чтоб ни о чем не думать, не замечать ничего вокруг…

Он снова взял паузу. Но видно было, что если силы его и не иссякают, то запал уже начал проходить, и голос его стал ровным, монотонным и даже безразличным. У меня же в голове, с одной стороны, вертелась мысль о том, что, похоже, его инопланетные друзья его неплохо обработали, и я уже начал представлять себе, как они это сделали, но, с другой стороны, какой-то смысл в этой речи все же имелся, и мое отношение к нему было уже не таким насмешливым, как еще минуту назад. Перевогин тоже просто смотрел и слушал, выражая, возможно, даже участие своим видом. Сроп продолжал:

– Грязные машины, грязные обочины, в которых можно утонуть по колено в каком-то дерьме, кусты покрыты пылью сантиметра в два толщиной, припаркованная вдоль дороги серая от грязи машина такси, на которой сквозь толстый слой можно различить красную, скорее всего оригинальную, надпись «Победа».

Я удивился такому литературному изложению мыслей. Его точно обработали, или не такой уж он безумец, или это момент просветления на фоне эмоционального расстройства. В любом случае, черт знает что.

– Надо же было такси назвать «Победа». И здесь мы кого-то побеждаем! Побеждаем, опережаем и так далее. Но, надо сказать, это тоже важно. Это я без всякого сарказма говорю. Надо правильно понимать весь кажущийся абсурд этой ситуации. Но на деле его, абсурда, нет. На деле пропаганда нужна. Но отчего тогда хотя бы порядок не навести? Такие, как я, думают, что надо что-то менять, но только не понимают до конца, кому надо? Кому, в действительности, надо? Мне, таким как я, старым идиотам, пожалуй, да и больше никому. Но если разобраться, то и мне ничего не надо. Я такой же опустившийся, если не на дно, но близко к нему, каких миллионы. И ничего мне не надо уже, кроме чистых штанов. Но и тех нет.

Вообще я никогда не интересовался политическими темами, был далек от политики настолько, насколько только возможно, жил своей обособленной жизнью и не стремился к какому-либо участию. Но эта его речь как будто что-то во мне задела. Может быть, дело даже не в самой речи, но в неожиданном факте возможности такой речи из уст Сропа – этого безумца, говорящего со стаканами и обнаружившего инопланетян.

Что касается меня, то я сам избегал таких тем: во-первых, в связи с отсутствием интереса, а во-вторых, в связи с пониманием того, что я ничего в политических процессах не смыслю, а, как в любом деле, мало-мальски серьезный разговор на какую-либо тему требует хотя бы минимального знания предмета. В конце концов, на самом деле, не могу же я знать о том, к примеру, что бюджет, вместо того чтобы идти на укладку асфальта, расходуется на строительство новых ракет с ядерными или еще какими-нибудь там боеголовками, которые спасают нас от порабощения злыми народами, и потому мы ходим по колено в дерьме, что, однако же, лучше, чем быть жалкими рабами этих самых злых народов. Да, политик из меня никакой, и даже телевизор я по большей части не смотрю, иногда только вечером какой-нибудь сериал потупее или музыкальный канал.

Сроп, закончив речь, имел вид совершенно потерянный и, казалось, готов был заплакать. Как хороший артист, он вложил в свое действо всю душу и теперь был как будто совершенно опустошен. Последние свои слова о том, что у него нет штанов, произносил он почти шепотом – растерянным, разочарованным и исходящим, казалось, из самой души. С другой стороны, с кем не бывает: может быть, просто настроение испортилось, и завтра он проснется вполне довольный и даже счастливый.

Глава 24

Но сейчас разговор продолжался. Перевогин, то ли решив высказать свое истинное мнение, то ли от желания просто поддержать беднягу, сказал:

– Да, у нас так.

Подумал еще и добавил:

– У них-то там по-другому. Дороги хорошие. Культурно все. Чисто. Демократия.

Тут Сроп медленно поднял глаза на Перевогина и, посмотрев на него с хитрым прищуром, медленно и вкрадчиво, приготовившись, кажется, слушать ответ всеми ушами, а также другими частями тела, спросил:

– У кого это – у них?

– У американцев, – ответил Перевогин небрежно и равнодушно, как будто озвучил что-то само собой разумеющееся и потому как бы без всякого расчета на продолжение разговора.

Но тут он не угадал. Сроп медленно, как будто отчеканивая каждое слово, произнес:

– Какие, к черту, американцы?!

И тут его прорвало. Речь повалила, как дерьмо из лопнувшей канализации.

– Поганцы! Что ты городишь про американцев? Про их там демократию, любовь к человеку и все такое. На бедных неграх сифилис испытывать! Я читал вчера. Они, эти паскуды, до семьдесят пятого года наблюдали за зараженными сифилисом неграми, не давая им антибиотиков. Как тебе такие демократы? Поди поиграй с ними в демократию – они тебя еще СПИДом заразят, будут кормить мелом вместо лекарства и наблюдать, как ты подыхаешь. Думаешь, не сделают? Как бы не так! Думаешь, с неграми они могли поступить подобным образом, потому что они негры, а с тобой не смогут, потому что ты не негр? Любят тебя они? Да не больше, чем негров, в этом я тебя уверяю. Давай, вали в свою Америку!

Сроп выпучил глаза на Перевогина, как бешеная собака. Тут вся эта история, если и имела до этого момента какой-то оттенок серьезности, начала меня забавлять. Я снова вспомнил промелькнувшую у меня в голове историю про инопланетян и подумал, что, похоже, неплохо они его накачали, настроив не только против Родины, но против, скорее всего, человечества. Надо же.

Перевогин невозмутимо смотрел на перекошенное лицо Сропа, изо рта которого, казалась, вот-вот потечет слюна, и, как будто пытаясь разобрать, о чем это тот только что говорил, спросил:

– Что за история про негров?

– Почем мне знать? Вчера прочитал. Эксперимент какой-то. Вы, молодежь, ни черта теперь не знаете и ничем не интересуетесь.

После такого заявления общение перестало иметь перспективы продолжения и было закончено так:

– Начитался дерьма какого-то.

– Сам ты дерьмо.

– Иди штаны постирай.

Забавный диалог двух идиотов, мораль которого сводится к затертой поговорке: хорошо там, где нас нет. Остальное – демократия, коммунизм, капитализм, заговор евреев, упаси господи – чушь собачья.

Заговор евреев – вещь вообще невообразимая по своим масштабам, судя по всему. Мой начальник на предыдущей работе, Леонид Дмитриевич, или просто дядя Леня, как мы его называли за глаза, лет на двадцать старше меня, всерьез рассуждал на эту тему, подкрепляя свои, вернее чужие, соображения яркими, как сны безумца, фактами. Думается, евреи захватили весь мир и держат его в своих еврейских лапах, сосут кровь из всех остальных стран, наций, целых народов и каждого из нас в частности. Он настолько был озабочен этой проблемой, что любой разговор, о чем бы он ни был сначала – о погоде, делах на работе или курсе доллара, – обязательно сводился к евреям, их подлому заговору и нахальству мирового уровня. Иногда, хотя по сути смысла это не имеет никакого, я спрашивал что-то вроде:

– Допустим, на самом деле есть какой-то заговор. Но тогда какая разница, что устроили его евреи? Не все ли равно: евреи, немцы, англичане, русские, в конце концов?

И тогда я получал всегда примерно один и тот же ответ:

– Конечно, не одно и то же. Они всегда, с самого начала…

И далее шли пространные рассуждения о том, как они всегда что-то делали, чего нам всем, видимо, не хотелось, опять какие-то псевдоисторические факты, какие-то чужие мысли и собственные эмоции, порожденные этими мыслями. Поразительно, как сильно наши мозги подвержены влиянию всякой дури, в прямом и переносном смысле. Даже тот факт, что еще при царе, больше чем сто лет назад, публиковались статьи об этом самом еврейском заговоре, только на пару минут способен, кажется, заставить немного разбавить чужие мысли мыслями собственными. Вопрос, о чем, по его мнению, они там сговариваются уже сто с лишним лет и договорились ли они, наверное, способен был заставить его мозг попытаться еще несколько минут судорожно поработать на пользу здравого смысла и синтезировать пару действительно собственных умозаключений. Но далее неизбежно происходило засасывание обратно в песок чужих мыслей.

Доверчивое, доверчивое поколение дяди Лени. Кажется, в прошлом была проведена колоссальная политическая работа, чтобы получить поколение людей, едва способных мыслить критически. Казалось бы, почему нельзя просто задавать вопросы? Но нет, их как будто опять затягивает в бездну доверчивости, где они могут без труда лакомиться информацией на любой вкус, принимая за чистую монету буквально все, кроме полного абсурда – хотя зачастую и его тоже.

Сроп на деле такой же, как дядя Леня, – доверчивый дурачок, только разочаровавшийся во всем и во всех и потому теперь уже даже не пытающийся искать лучшей чужой жизни при плохой собственной. А скажи ему завтра радио о том, что мировое сообщество договорилось устроить коммунизм во всем мире – так поверит. Поверит как миленький, до такой степени, что достанет свой прогнивший партбилет, положит на самое видное место и будет смотреть на него, как на пропуск в долгожданное счастье. А потом опять разочаруется и будет ругать всех почем зря. Но у него хоть инопланетяне есть. У него, можно сказать, идеология и даже мечта. У других и такого нет.

Сроп ушел, оставив нас вдвоем с Перевогиным.

Глава 25

Маша пришла через полчаса, с видом, выражающим в первую очередь недоумение, а потом уже все остальное, если это остальное вообще было, села на свое место и, по-видимому, не желая говорить по существу в присутствии Перевогина, направила на него вопросительный взгляд.

Он, немного смутившись, промямлил:

– Как дела?

Она сухо ответила:

– Нормально.

Он спросил:

– Точно нормально?

Она ответила:

– Точно.

И в таком духе прозвучало еще какое-то количество шаблонных фраз, прежде чем диалог был исчерпан. В итоге он отдал ей цветы, открытку со своим очередным шедевром и ушел.

– Ну вот, хоть кто-то обо мне заботится и делает приятное, – сказала она и немного погодя добавила: – Егорка какой-то странный.

Собственно, странность Егорки заключалась в следующем. Дела в нашей конторе уже какое-то время шли неважно: не слишком уж плохо, но и не особенно хорошо. Конкуренты, то ли имея более современные подходы, то ли не имея «специалистов» типа Егорки, Сропа и Перевогина (что, в сущности, одно и то же), оказались значительно успешнее нас. Егорку, как одного из высоких руководителей, еще более высокие руководители назначили разобраться в проблеме и найти решение. Таким образом у Егорки, имевшего еще в пятницу только одну проблему – как склонить к близости Машу, теперь, в понедельник, было уже две проблемы, и вторая из них – как улучшить положение дел в конторе. При этом вторая проблема занимала настолько обширное пространство внутри его черепа, что мысли о первой сперва даже слегка притупились. Однако затем, поразмыслив, он, будучи серьезным руководителем, достойным своего времени, нашел, как ему показалось, гениальный выход: соединить решение двух проблем, убить одним выстрелом двух зайцев и получить сразу два результата. И, надо сказать, это весьма его возбуждало: в первом случае интеллектуально, а во втором физически, но в обоих – как доминантную особь, которая в награду за свое превосходство получает право спариться с самкой.

В итоге он позвал Машу и дал ей поручение, безобразно простое, но расчетливое и коварное: разобраться в сложившейся ситуации, обнаружить проблему и предложить решение. Пока мы общались втроем – я, Сроп и Перевогин, – они с Машей обсуждали положение дел и эту новую задачу, хотя, как она сказала, разговор их, несмотря на то что был достаточно продолжительным, оказался пустым. Егор Алевтинович крутился как уж на сковородке, с одной стороны, изображая из себя величайшего специалиста (разумеется, не говоря прямо, но всячески давая это понять), и с другой стороны, не сообщая ничего конкретного о нынешнем положении вещей. Подозреваю, что он, как перевозбужденный примат, прыгал вокруг предмета своего вожделения, рассматривая его со всех сторон, пуская слюни и предвкушая.

Напоследок, когда она уже выходила из его кабинета, он спросил:

– Ну а все же, как насчет того моего предложения?

Маша обернулась и посмотрела на него, не находя что ответить.

Тогда он, ехидно ухмыляясь, продолжил:

– Если не хочешь здесь, называй любое место и время, я приеду.

Она ушла.

Представляю, как он остался сидеть в своем кресле, с играющей на лице своей противной улыбкой.

Я предложил Маше помощь, понимая, конечно же, что дело это безнадежное, и уже начиная мысленно готовиться к возможному исходу. Прогоняя от себя похабные мысли об их с Егоркой соитии, я, будучи по своей природе ничем не лучше, создавал другие такие же мысли – соития нашего с ней, и, надо признаться, меня эти мысли возбуждали не меньше, чем этого примата. Я уже начал предвкушать, когда же это произойдет.

Сроку у нас была неделя: это и так немного, но дело еще осложнялось тем, что работать, собственно, было не с чем. Я прекрасно понимал, что за неделю мы вряд ли сделаем что-нибудь стоящее, но даже будь результат нашего труда на деле трижды стоящим, друг Егорка в любом случае раскритикует его только для того, чтобы достичь своей цели. В том, что касалось собственно этого задания, которое он поручил Маше, я был уверен: он будет заниматься им лично и именно как результаты своего труда представит вышестоящим боссам. А при таком положении дел, по сути, итог нашей с ней работы не имел никакого значения. Конечно, Маше можно было сразу согласиться на совокупление с этим роскошным мачо и избежать недельного ожидания, затем критики, признания никчемности ее работы и, в конце концов, шантажа с вопросом, хочет ли она продолжать здесь работать, и этой отвратительной ехидной улыбкой на его роже в надежде получить ответ «да». Можно было просто прямо сейчас пойти к нему в кабинет и оказать маленькую услугу губами, накрашенными в яркий цвет.

По каким-то причинам, известным только ей одной, Маша решила этого не делать. То ли принципы сыграли роль, то ли настолько он был ей неприятен, то ли ее какие-то отношения мешали на это пойти, то ли неделя отсрочки имела определенное психологическое значение – не знаю наверняка, но все же что-то было. Размышляя так, я ловлю себя на мысли, что, может быть, мне следовало бы лучше относиться к людям. Существуют же, в конце концов, такие вещи как честность, порядочность, совесть. Говорят, что да.

Глава 26

Не откладывая в долгий ящик, мы начали думать, каким образом выполнить поручение нашего такого гениального и такого доминантного босса Егора Алевтиновича, особенно учитывая, что его реакция и дальнейшее поведение никак не будут зависеть от результатов.

Это мы сначала думали, что не будут зависеть. А потом стали думать по-другому. В конце концов, если исход события все равно определен и не может быть улучшен, то почему тогда хотя бы не получить какое-то удовольствие от процесса? Мысль эта, если подумать, философская, потому что сама человеческая жизнь проживается по такому же принципу: исход у нее тоже определен и не может быть улучшен. Но к черту философию!

Короче говоря, мы решили немного пошутить над этим уродом, хотя бы напоследок, перед тем как Маша должна будет немного его порадовать. А потом, когда он порадуется (если конечно, это вообще произойдет), шутка наша, скорее всего, не будет уже играть никакой роли. Так мы думали, когда затевали эту маленькую безобидную шалость, но, как это часто бывает, итог оказался не вполне таким, каким мы его себе представляли, да и сами наши планы впоследствии несколько изменились.

Размышляя о том, какой сюрприз сделать Егорке, я вспомнил обделанного Сропа и историю о его похищении инопланетянами, которая мне представилась, когда я его увидел. Я рассказал эту историю Маше, и, недолго думая, мы решили взять ее за основу и исходить из предположения, что виной плохому положению дел в нашей организации стали инопланетяне. Мало того что они рыщут вокруг и обнаруживают себя для некоторых наших специалистов, заставляя их тем самым думать не о работе, а о реальном существовании межпланетной угрозы, так еще, очевидно, создают магнитные или какие-то другие поля, которые однозначно негативно сказываются на умственной активности работников, у иных пробуждая сильные сексуальные влечения, склонность к сентиментальности и написанию стихов, и вообще порождая всяческие деформации, что, разумеется, не только мешает работе, но и ставит под угрозу любую производственную деятельность в целом.

Таким вот образом, полушутя-полусерьезно, мы начали работу. А через два дня мы с ней переспали.

Не зря, наверное, говорят, что труд объединяет. Этих двух дней совместной работы для нас было достаточно для того, чтобы сплотиться как следует прямо в офисе, прямо посреди рабочего дня, используя окружающие предметы интерьера, чтобы расположиться поудобнее. Удобство, конечно, при таком положении дел надо считать понятием относительным, но все же это было гораздо лучше, чем если бы вообще ничего не было. Никакой романтики, никакого ужина при свечах, никаких объяснений в любви. Ничего. Несведущие в таких вещах люди, пожалуй, назовут это какими-то собачьими отношениями. На это я им отвечу, что отношения эти скорее обезьяньи: самка выбрала одного из двух самцов-приматов, которого она по каким-то своим критериям посчитала доминантным, кто, как ей казалось с присущим всем женщинам чутьем на такие вещи, должен одержать победу над другим. Когда дело в страхе, речи о цветах быть не может.

Если спросить, был ли я счастлив, я, пожалуй, отвечу, что я был доволен. Но вместе с этим я понимал, что теперь положение мое в какой-то степени осложнялось, потому что если до этого момента я еще допускал вероятность, и притом весьма большую, близости Маши и Егорки, то теперь я такой вероятности допускать не хотел. Все закономерно и понятно.

Был ли я прав насчет нее раньше? Не знаю. И да, и нет. В конце концов, сложно судить о темпераменте человека, когда близкие отношения случаются вот так: в офисе, в кабинете, среди рабочего дня, используя мебель даже не вместо кровати, а вообще хоть как-то. Одно могу сказать точно: если бы она сделала Егорке то, о чем он ее просил, ему бы определенно понравилось. Я думаю, пожилой хрен был бы настолько в восторге, что его старческое сердце могло бы и не перенести такого количества романтики и начать требовать утроенной дозы аспаркама.

Такие у меня были неоднозначные чувства по этому поводу, и требовалось полное разрешение ситуации в специально подготовленном для подобных вещей помещении, то есть в спальне, ее или моей. В те дни встречаться у меня мы не могли, потому что по вечерам у нее были какие-то планы с ее другом Худоковым, а в ее квартире тоже было нельзя: то ли родственники приехали, то ли что-то в этом роде, если, конечно, она это не придумала для того только, чтобы потянуть время, что вполне можно предположить. Звучат такие объяснения весьма глупо, и я на самом деле думал, что объяснить это можно не иначе как тем, что она и ее друг ночуют у нее, а днем она забавляется со мной. Хотя не исключено, что с ее точки зрения отношения со мной были не столько забавой, сколько жертвой – одним из двух зол, которое она выбрала и которое было меньшим. То, что ее друг был женат, видимо, не мешало ему проводить время подобным образом. Впрочем, у каждой пары свои отношения, а возможно, его жена просто была в отъезде. Несмотря на нелепость аргументов, я не стал расспрашивать Машу о подробностях ее интимной жизни в тот момент, ограничившись лишь собственными догадками.

В любом случае, несмотря на какую-то запутанность и в то же время простоту ситуации, цель ее, осознанная или нет, была достигнута, поскольку выбор, допускать ее сближение с Егором или нет, отпал сам собой: теперь я не должен этого допустить. Чертовы животные. Удивительно все же и, казалось бы, странно, осознавая всю эту обезьянью подоплеку, продолжать следовать ей. Но, с другой стороны, зачем бороться с природой?

На следующий день у нас уже был готов план отчета и некоторые предварительные выводы о том, что виноваты во всем происходящем силы иных миров, вернее планет, которые послали своих гонцов к нам на Землю для того, чтобы, вероятно, поработить нас. И хотя начали они свою деятельность ненавязчиво и почти незаметно, но, как говорят, мягко стелют да жестко спать, и именно поэтому (а поговорка эта несет в себе веками вымученную истину) наша организация и ощутила на себе удар от едва заметного, как дуновение бриза, инопланетного вторжения. Красной нитью – как обычно говорили учителя литературы по поводу той или иной идейно выдержанной мысли, которая так ли иначе проходила через произведение от начала до конца, – красной нитью через наш отчет шла эта инопланетная галиматья, снабженная, правда, доказательствами, весьма неплохо вписывавшимися в контекст. Разумеется, основной доказательной базой служили события, связанные с обыденной жизнью Сропа и его фееричным путешествием к пришельцам через толщу лошадиного дерьма. Что касается фактов, то здесь даже не нужно было ничего додумывать: мы просто расписали график его привычной рабочей жизни, и я сжато привел его диалог со стаканами. Еще через пару дней, когда была пятница, я, хотя в этом и стыдно сознаваться, подкараулил его в туалете и, сидя в закрытой кабинке, записал его очередное совещание с товарищами по межгалактической борьбе – стаканами. И здесь мне сильно повезло. Он, судя по всему, еще не до конца расплескал свой пыл после неудачи со штанами и пролил отрывистую, с большими паузами и незаконченными мыслями речь примерно следующего содержания:

– Эта грязь, эта мерзкая грязь… Так я и думал, что они затащат меня в это. Даже не знаю теперь, что делать. Знаю только, что я весь в дерьме. Не в грязи даже, а в дерьме, именно в дерьме… Когда я говорил, что они в траве, они были в траве… Но сейчас, когда осень и травы нет – они там. Они думают, я сумасшедший. Ладно, посмотрим еще… В Америке хорошо. Урод глупый. С Америки они и начнут! Нечего негров мучить. Я так думаю. Только какого черта их к нам принесло? Марс все же лучше. Теперь я точно знаю…

В общем, все материалы, включая аудиозапись этого монолога (потому что иначе ни один дурак не поверил бы), мы прикрепили к отчету, весьма подробно описали проблему и ее пагубное воздействие на некоторых работников, таких как, например, Перевогин, имеющих те или иные особенности. Таким образом мы провели параллель между инопланетной активностью и душевным здоровьем сотрудников нашей организации и, как следствие, сделали определенные выводы о влиянии всего этого на финансовый результат. Не постеснялись мы упомянуть и о том, что некоторые высокие руководители, вероятно, тоже могли пострадать от пагубного инопланетного воздействия, и вопрос этот требует дополнительного исследования.

Что касалось наших дальнейших действий, то, как я уже упомянул, мы немного скорректировали планы и, по сути, решили идти до конца. В преамбуле к этому идиотскому отчету мы указали, что составлен он был по поручению Егора Алевтиновича В., который, обладая немалой прозорливостью, выказал некоторую озабоченность относительно предмета исследования, а мы, проведя только определенную аналитическую работу, его догадки подтвердили. В общем, фразы были весьма двусмысленными и, с одной стороны, являлись чистой правдой, потому как инициатором работы действительно был он, но, с другой стороны, во всем этом контексте выглядели так, как будто он был и автором самой идеи про инопланетное вторжение – то есть человеком, который действительно верит во весь тот бред, который там написан.

Направить работу мы решили не только ему, но и директору, после чего нам оставалось ждать реакции его и Егорки, а потом – неизбежного увольнения.

Глава 27

Поступили мы так, потому что решили: уж лучше увольнение, чем продолжение каких бы то ни было отношений с Егором. А решив так, мы подумали, что было бы неплохо хотя бы поразвлечься напоследок. На самом деле решила это Маша, хотя ни разу этого и не озвучила, но инициатором был как будто я, который в конечном счете все это и предложил: и инопланетян, и Сропа, и Перевогина с прочими идиотами, и отправить это все безобразие директору, в конце концов. Короче говоря, все происходило по классическому сценарию принятия совместного решения мужчиной и женщиной.

Расчет был на то, что из-за нашей выходки пострадаем не только мы сами, но прежде всего Егорка, и напоследок это доставит нам несказанное удовольствие. Конечно, в этой затее мы рассчитывали на то, что относительно его психического состояния у многих, в том числе вышестоящих, были сомнения: во-первых, все слышали ту историю о похищении его сынка и возникшие потом слухи о его последующем лечении в дурдоме; во-вторых, он упорно поддерживал такую репутацию, то и дело выкидывая характерные для себя шизофренические выходки. Но, как я уже, кажется, говорил ранее, вышестоящие его терпели – более того, похоже, он их устраивал, поскольку какой-никакой результат его работы все же был. Сейчас же, когда кризис в организации усилился, возможно, на Егора стали смотреть критически, и не исключено, что именно поэтому предложений ждали именно от него.

Так мы провели неделю, работая и трахаясь каждый день в нашем кабинете, и, надо сказать, оба этих занятия так меня завлекли, что я перестал даже думать о выпивке. Да и что, собственно, еще надо было: мозг был занят, член – тоже. Не зря, пожалуй, говорят, что труд исцеляет, или нечто подобное.

Выходные мы провели вместе, у меня дома, потому что она была свободна от свиданий с Худоковым по какой-то не названной мне причине. Я подумал, что, скорее всего, вернулась его жена, и теперь ему следовало исполнять обязанности любящего и заботливого мужа.

Мы гуляли по городу, хотя и было холодно, посещали приличные кабаки и ни разу не напились до беспамятства. Мы провели у меня три ночи, которые, надо сказать, заставили меня забрать назад свои предположения относительно ее темперамента: она оказалась очень даже ничего. Любил ли я ее? Конечно же нет, если сравнивать мое чувство к ней с тем, что я испытывал к прежней подруге; в какой-то мере да, если признать, что именно благодаря Маше я снова начал жить. Удивительно, но я начал жить именно без всякой романтики, страданий, страсти и прочей ерунды, и возможно, даже благодаря отсутствию всего этого. Кажется, именно сейчас я стал ощущать какой-то азарт, какое-то желание, какую-то причастность. Сложно это объяснить, но что-то как будто изменилось внутри, и случилось это так или иначе благодаря ей – той, с которой я теперь спал, которая, в свою очередь, спала еще и с другим парнем. Бред какой-то, но чего только не бывает, и в моем случае это было именно так.

В воскресенье пришло письмо от моей мамы, пространное и витиеватое, звучавшее скорее как исповедь и предназначенное, видимо, для налаживания безвозвратно испорченных отношений. Хотя на самом деле только богу известно, чего она хотела – возможно, ровным счетом ничего, написав его в каком-то порыве вроде того, в котором она совершала все поступки в своей жизни.

Письмо длинное, но здесь я приведу его полностью, потому что правильно передать его суть было бы трудно, да и вряд ли вообще возможно.

Глава 28

«Здравствуй, Толя.

Знаешь, глупо, наверное, писать тебе, особенно после стольких лет, но я решилась. Не знаю, что это. Может, совесть, может, просто ощущение одиночества и тоски. Я еще не совсем старая, но как будто еще немного, и время мое закончится. Я так чувствую. Депрессия это или что, бог его знает, только я не хочу жить. Тяжело мне в последнее время. Поэтому лучше уж сейчас написать, чем вообще никогда. Впрочем, не обращай внимания. Не все так плохо.

И вот что натолкнуло меня на мысль написать тебе. Не так давно я была на свадьбе. Ну, в качестве гостя, конечно. Я-то уже вряд ли соберусь замуж. Хотя чем черт не шутит. Аж самой смешно. И если бы ты только увидел меня там, то, наверное, сделал бы вид, что мы не знакомы. Хотя, я думаю, что ты и без того вряд ли хочешь меня знать. Может, и справедливо. Мать из меня так себе.

Выпили мы немало и сделали много такого, о чем наутро лучше не вспоминать. О Господи. До какого-то разврата не дошло, да дойти и не могло. Хотя какая разница. Я ведь не то совсем хотела сказать. Если бы не путались так мысли… Это все проклятые соседи что-то сверлят с утра. Только и делают, что сверлят. Не надо было снимать эту квартиру. Какое-то предчувствие у меня было сразу. Ну да ладно, сейчас разговор не об этом.

Короче, ты и так прекрасно знаешь мои склонности и мои способности, так что если посчитаешь нужным, можешь мне не верить. Можешь думать, что я провела ту ночь после свадьбы с каким-то кретином или даже с несколькими. Это не играет никакой роли. Только ни с кем я не была. Вот.

А мы просто напились. Я и мой любовник, сердечный друг, черт бы его побрал. Мачо. Хотя он уже перестал быть таким, и я с ним была просто по привычке. Он-то, наверно, думал, что любовь у нас. Придурок. И еще один был с нами, мой новый, совсем еще свежий, друг, с которым мы познакомились прямо там за пару часов до этого. Настроение было у меня какое-то странное, безжалостное, и я начала их поддразнивать. Мой придурок давно уже меня раздражал. А этот новый, щегол, так себя вел, что то и дело хотелось ему в рожу дать. Вот как сейчас.

Я, кстати, сейчас вино пью. Красное. Может быть, потому и пишу тебе, что выпила. А оно и к лучшему, больше напишу. Читай, пока мама пьяная пишет. Главное, отправить не протрезвев, а то еще передумаю.

Короче, два дурака стали меня раздражать. Хотелось крови. Раньше такого вроде не было. А тут просто захотелось, захотелось посмотреть, как эти двое будут делить бабу. А баба-то уже и не сильно свежая! Как считаешь? Знаешь, это как будто такая игра, как будто напоследок. Я подумала, или, вернее, сейчас думаю, что не так много времени отведено мне для таких забав. Сколько еще? Три года? Пять лет? Глупо как-то. Да и сейчас-то количество моих поклонников заметно поубавилось. Вот и захотелось посмотреть, как эти два идиота будут драться из-за престарелой бабы. Финал такой, знаешь ли. Если бы мы столько не выпили, конечно, не было бы ничего такого, но в пьяном виде все видится по-другому.

Короче, дуэли не получилось. Эти два индюка поорали друг на друга и попытались подраться. Неуклюжая вышла драка. Потому что напились. И их разняли. После такого делать нечего было: мы ушли. Сам подумай, не оставаться же. Сперва мы отправили на такси моего нового друга. А то увязался бы еще за нами. А потом уехали и мы с моим старым придурком. И до того мне стало противно от всего этого, что домой я пошла одна. Дружка моего я оставила в машине и сказала таксисту, куда его довезти. А он и возмутиться не мог: его так развезло, что он почти уснул и только мычал. Короче, я ушла. Противно мне стало от всего этого.

Неделю я не видела ни одного, ни другого. И не хочу видеть. Один вообще не знает ни моего телефона, ни адреса, а второму я сказала, что уезжаю, и пошел к черту. Да он сильно и не настаивал. Придурок, что с него взять.

Не знаю, что на меня нашло. Одиночество какое-то. Кто виноват, что меня всю жизнь окружают уроды? Конечно, найду еще кого-нибудь. Но это будет очередное черт знает что. Мужиков не осталось. Одни гондоны. Черт. Извини, это все вино. Одна я. Всю жизнь одна. Потому решила написать. Ты же мой сын. Единственный. И нет у меня больше никого. А мы с тобой даже не говорили за столько лет.

Поговорить хочу. Знаешь, что самое важное я поняла за свою идиотскую жизнь? Это то, что все имеет свою цену. Ну давай, скажи, что старая дура вздумала рассказывать прописные истины! Но погоди! Да и должна же я тебя хоть чему-то научить, в конце концов. Ты как думаешь? Открытие мое в том, что я как раз не только что до этого додумалась, а всегда именно так и думала. Насчет цены. Только сама себе в этом не признавалась. А сегодня вот как будто осенило. Сидела я и считала: за сколько я продалась твоему отцу? И знаешь, не задорого. За барабанные палочки. Но погоди! Про это я тебе позже расскажу. А если так порассуждать, то выходит вот что.

Все имеет цену. Люди, вещи – какая разница. Настоящие романтики так не думают. Папа твой был романтик. Настоящий романтик. Такие считают, что любовь, дружба и прочая дрянь бесценна. А знаешь что? Я в это не верю! И ты не верь. Вот такое тебе наставление от мамы! Вот такой урок! Прямо как в школе, да?

Сколько стоит провести ночь с какой-нибудь дамочкой? А лишить кого-нибудь девственности? Как это пикантно! Есть у тебя подружка? Или была, может быть. Хорошо, если она тебе изменила, а ты узнал. Уж точно горевать не стоит. Это просто значит, что кто-то заплатил больше. Вот и все. Мне тоже платили больше, пока этот романтик думал, что наша с ним любовь бесценна, подарена судьбой или господом богом. Любовь для него – это открыть рот при виде женщины. Чертов романтик! А любовь – это вот что: деньги, подарки, катание на машине, рестораны, отдых и все такое. Есть чем расплатиться. У женщины всегда есть чем расплатиться. Господи, зачем я тебе все это пишу? Но ты меня поймешь. Он ведь ничего не умел, кроме как барабанить на своих барабанах. Тук, тук. Так и стучит. А мне что? Иногда, правда, мне тошно было от всего этого. Меня всю трясло черт знает как, тошнота подкатывала, и я бегала в туалет блевать над унитазом. Меня тошнило от самой себя, дуры безмозглой. И от него, такого слабого и безвольного. А сделать я ничего сперва не могла, а потом уже не хотела. Может, и назло не хотела. Если я такая дрянь, то такой пусть и буду. В конце концов, я это заслужила. И мужа такого заслужила, и всех этих уродов, которые вокруг меня ошиваются.

Черт меня дернул вообще с ним связаться. Но слишком поздно я поняла, что это была ошибка. Короче говоря, любовь моя рано закончилась. Да и чем ей было питаться? Барабанными палочками? Нет уж.

Сперва, когда мы познакомились, я, может быть, что-то и чувствовала. Хотя погоди. Что я несу? Я была от него без ума! Такой брутальный. И тоже думала, что это свыше, это навсегда. Нашла единственного и неповторимого. Может, поэтому я сразу не заметила этих его странностей. А сейчас я вспоминаю его и понимаю, что уже тогда он был двинутым.

А потом становилось только хуже. Странная какая-то у него была болезнь. Диагноза ему никакого не ставили, да никто и не проверял. Не ходил он к врачам. Но с головой у него было точно не в порядке. А тут еще то, как мы проводили время. Мы много пили. Вся наша компания. И тогда с ним делалось хуже. Во время пьянок я замечала: что-то не так с ним. То психоз какой-то, то в ступор впадет, то вообще забудет половину. Конечно, богемная жизнь может сломать любую психику, но тогда мы об этом не думали. Все как будто в шутку было. Иногда смеялись над его выходками. Один раз он как начал орать на кого-то, называя другим именем. Сидел-сидел, и тут как вскочит, как заорет на Борю: «Это дьявол!!! Прочь!!! Не тронь наш народ!!!» Мы по полу катались со смеху. А он серьезный такой! А Боря хорошим парнем был. Потом большим стал начальником, мэром города П. Посадили его недавно. В новостях видел, наверно.

А потом он так меня раздражать стал, что я любила над ним поиздеваться. Любовь начала пропадать. Так и говорила, что мозги у него уже растворились, что тронулся он. Да это так и было. А он все стеснялся! Был бы мужиком, давно уже морду бы мне разбил! Так я и говорила.

А сейчас, знаешь, я понимаю, что он ведь был самым достойным из всех. Остальные оказывались полными уродами. Вот так мне с ними везло. С мужиками-то. Нет мужиков. Вот что я поняла. А он… Может, и причуд у него не было бы, если бы не я.

Конечно, это все выпивка. Он допивался до того, что начинал нести полную ахинею. А потом ничего не помнил. А бывало, даже и трезвым начинал нести полную ахинею. И снова напивался. Мы ругались постоянно, и тогда, и потом. Ты это наверняка помнишь. Иногда я находила других, проводила с ними время, скорее даже назло ему. А может быть, и назло себе. Раз такая дура, то заслужила.

А потом выяснилось, что я беременна. Тут пришлось завязать с пьянками. И он тоже завязал, то ли просто за компанию, то ли потому, что слишком часто уже не в себе бывал. Так ведь можно было и окончательно двинуться. Может, он и понял это. Но с пьянками-то я завязала, а вот с мужиками – нет, если говорить правду. Идиотка, да? Выпила просто. Да и к лучшему. Что скрывать-то. Хочу, чтобы ты знал. А потом мы поженились, сами не зная зачем. Ну, беременность, конечно, повод. Что люди скажут и все такое. Для него-то не беременность была причиной. Он все же любил меня. Я в этом уверена. А для меня – уже не знаю. Да не вышла бы я за него, за психа и тряпку! Чего лукавить!

Потом он подсел и на курево. Прекрасно придумал. Да он всегда был оригинальным. Завязал с выпивкой и взялся за другую гадость. Хотя, если подумать, как было не взяться?..

Но я отвлеклась. Папа твой вклинился в мои мысли. Как в мою жизнь когда-то. Много пишу, обо всем и сразу. Ты если не хочешь, и не читай. Выброси просто. Но раз уж я решилась, так буду писать, пока пишется.

Опять прописную истину скажу, но красота – сложная штука. Я была красива и всегда это знала. Я рано поняла, что могу действовать на мужиков так, что они начинали дуреть, буквально с ума сходить. Холостые, женатые, какая разница. Помню, как парень моей подруги запал на меня. Думаешь, меня остановило то, что она моя подруга?..

Боже, зачем я тебе это рассказываю? Ты винишь меня в смерти отца. Я знаю, что это так. Но он никогда не мог меня удержать. Настоящий мужик найдет способы. И время найдет. И деньги найдет. Ну, а раз не может найти, какой это, к черту, мужик? Вот так. Поэтому и были другие. А он страдал да страдал вместо того, чтоб дело делать. И, в конце концов, выпрыгнул из окна. Я давно оттуда переехать хотела и говорила ему постоянно. И район идиотский, и дом, и высоко. Так он как специально все медлил. Успеем, говорит, только недавно сюда въехали, да и Толе опять школу менять. Ничего не скажешь, успел. Успел из окна выпрыгнуть. Лучше бы школу сменили.

Проклятая красота. Была бы я обыкновенной, и проблем бы не было. Жили бы себе долго и счастливо, как в сказке про белого бычка. А красота – это товар. Продавать надо. Но кто хороший продавец в семнадцать? Уж точно не я!

Одиноко мне и грустно. Оглянешься назад и понимаешь, что никого и не было, и ничего не осталось. Тот, в машине, на которую папа твой прыгнул, помнишь? Не виделись мы больше. Испугался и сбежал. Паскуда. Из-за него все и случилось, а он сбежал. Расстроился еще, что машину помяли. Идиот. Я думала, с ума сойду, а он про то, что ему машину помяли. И все они такие. Все сбегали из моей жизни. Одна я страдала каждый раз. А им и дела нет. А тогда я даже таблеток наелась. Так опротивело все. Забавная была история. Мало съела, наверное. Спасли. Тебе и не рассказывали про это. Да и зачем? После его смерти мне совсем плохо было. Да еще этот урод с машиной. Все меня бросили. А ты замкнулся совсем, почти не разговаривал. Как мне тебя было жалко! Я тебя к бабушке отвезла, подальше отсюда. А сама стала с ума сходить. А как жить? И кого винить-то, если не себя? Конечно себя. Господи. Он-то дурак был, но я-то не лучше. Развестись надо было давно. Ладно, что было, то было.

Главное, ты не такой. Знаешь, я уверена, что не такой. Ты не можешь быть таким. У меня твоя фотография, еще детская, на столике стоит, в рамке. Смотрю на нее и молюсь, чтоб у тебя все хорошо было. Не могу больше писать про это. Извини. Пишу и плачу.

Пора, наверное, заканчивать. И так много вышло. Хотела чуть-чуть, а вышло много. А подумать, ничего и не написала. Как жизнь прожила. Пустота. Не знаю, захочешь ли ты мне ответить. И не прошу. Я только хочу, чтобы ты помнил: у тебя есть мать, пусть и никудышная.

Твоя мама

P.S. Чувствую себя побитой собакой, скулящей и доживающей. Таблетки только спасают и вино. Пойду отправлять письмо, заодно зайду в магазин, а то совсем расстроилась».

Глава 29

Не понимая толком, как относиться к этому письму, я решил не отвечать сразу и даже не был уверен, стоит ли вообще отвечать. Единственная новость, которую я узнал из ее длинного послания, – что папа еще и наркоту глотал. Что ж, от такого можно было и в окно прыгнуть. Что до письма, то едва ли ей в действительности нужен мой ответ на эти сухие, циничные и якобы выражающие сожаление, но по сути посвященные самой себе и себялюбивые до безобразия рассуждения. По крайней мере, так я поначалу подумал.

Плюс ко всему голова моя была занята тогда другим: новой подружкой и грядущими событиями, связанными с Егоркой.

В понедельник утром, поскольку в этот день истекал срок, Егор Алевтинович поспешил напомнить Маше, что ждет отчет, а после обеда мы, как он и просил, этот отчет отправили, но не только ему, а директору и нескольким его заместителям. После чего подготовили заявления об увольнении и стали потихоньку собирать вещи, поскольку ожидали, что нас вышвырнут сразу же, как только прочитают этот бред. Мы даже как бы в последний раз занялись любовью в нашем кабинете. Как это символично!

Но случилось странное. То есть в тот день не случилось ничего. Мы, конечно, удивились, но предположили, что, может быть, все наши высокие руководители заняты какими-то важными стратегическими делами и просто не успели посмотреть наше творение.

Вечером мы попрощались, и она поехала на встречу со своим другом Худоковым, с которым наверняка протрахалась если не всю ночь, то уж точно весь вечер (он же соскучился), а я, прогулявшись немного по холодному городу, пошел к себе в конуру, где сразу ощутил запах ее духов, представил, как он наверняка слизывает сейчас эти духи с ее тела, и проветрил квартиру. Вечером я посмотрел какую-то политическую дрянь про то, что наша промышленность все лучше и лучше, а потом, впитав достаточно патриотизма, переключил на какой-то тупой сериал. Сути я не уловил, но там бандиты были против ментов, менты против бандитов, и какая-то женщина с грудями, которая что-то пыталась раскрыть и шла по следу, а я шел по следу за ней, то есть за ее грудями, колыхающимися при каждом малейшем движении и придающими картине особую пикантность, как наверняка думал не вполне удавшийся режиссер этого не вполне удавшегося фильма. Впрочем, дело не столько в режиссере, сколько во мне: с тех пор, как я завязал с бухлом, на уме только и было, что женщины и похоть. С раздражением выключил фильм и, как назло, стал представлять Машу с ее другом. Сегодня она сосет у него, а завтра придет и поцелует меня, как ни в чем не бывало. Что за жизнь? Что за собачьи отношения? Здесь уж точно собачьи.

Уснул я под утро, раздразнив себя этими картинами чужой любви так, что не помогали даже таблетки. Она пришла на работу и поцеловала меня. Я ничего не сказал.

А потом зашел Перевогин и сообщил нечто странное и неожиданное. В том, что он зашел, собственно, не было ничего удивительного, и мы уже приготовились наблюдать очередные попытки любовных заигрываний, но он, обращаясь, конечно, прежде всего к Маше, сказал:

– Егора Алевтиновича уволили.

Мы удивленно на него посмотрели.

– Да. Мне так С-ов сказал. Говорят, он подготовил какой-то отчет, за который его и уволили. Не знаю точно о чем.

Перевогин помолчал, посмотрел на Машу, потом на меня, как бы сомневаясь, продолжать или нет, но все-таки решился:

– Еще говорят, что директор получил и другой отчет, который сделали вы. Может, и из-за него. Не знаю. Но берегитесь. Егор злой как собака.

В первое мгновение, когда я это услышал, подумал, что только ради такой новости стоило сегодня ехать на работу и облизать ее губы, чем бы ни были они заняты накануне. Внутри у меня как будто все озарилось, и такая доброта разлилась, что стало мне хорошо как никогда. Это была какая-то эйфория. Это была победа.

Когда отвыкаешь от какого-то ощущения, а потом снова его обретаешь, или впервые обнаруживаешь то, что тебе, как выясняется, способно доставлять истинное наслаждение, – это приносит величайшую радость. Конечно, само по себе увольнение человека – дело скверное, но увольнение такой паскуды для меня было делом радостным. В те минуты совершенно не существенным было то, что, возможно, меня и самого сегодня же уволят, потому что этого-то я как раз ожидал; важно было то, что наша работа разорвалась как бомба и уничтожила этого урода.

А потом начало появляться опасение, что этот псих обязательно начнет мстить. В этом я был уверен, как и в том, что произойдет это уже скоро.

Перевогин ушел, Маша подошла ко мне и с чувством благодарности начала гладить меня по голове и целовать. Надо ли говорить, о чем были мои мысли? Конечно, про благодарность я выдумал, потому что ничего такого она не сказала, но, кажется, что движения и жесты женщин куда сильнее передают сам посыл, задумку, для чего они производятся, чем жесты мужчин, предназначенные, кажется, самой природой, скорее для рубки деревьев. Женщины способны поцеловать с просьбой, благодарностью, укором, ненавистью, стыдом, отвращением, любовью и прочим. Интересно, с каким чувством она занимается этим с ним?..

Глава 30

На следующий день вся контора уже знала, что произошло на самом деле. Оказалось, что Егорка, который, как мы и предполагали, готовил отчет по улучшению дел в офисе сам, не рассчитывая на Машину работу как на что-то серьезное (а как на повод засунуть наконец свой фаллос ей в рот), по части идиотизма своим отчетом сильно затмил даже наш межгалактический опус. По сути, нельзя сказать, что он написал совсем уж какой-то бред, и более того, на каком-то уровне и в определенных кругах он мог бы даже найти поддержку, если это рассматривать глобально. Но все же, если говорить о масштабе нашей конторы, то и уровень не тот, и круги не те.

Итак, проведя собственное исследование, рассмотрев проблему со всех сторон, изучив опыт конкурентов, Егор Алевтинович пришел к выводу, что необходимо привлечь попа, который прочитает молитву, специально подготовленную и действенную. Егор вспомнил, как в свою бытность очень большим начальником при старте строительства какого-нибудь объекта, если сваи не забивались, он распоряжался приглашать священника. Тот читал молитвы, поливал святой водой, дымил кадилом, и, хотя сваи после этого забиваться лучше не начинали, все были уверены, что сооружение не упадет даже на не полностью забитых сваях. И не падало. Он вспомнил, как одна установка утомила всех своими поломками и как он привез попа, который ее окропил. Да, меньше ломаться установка не стала, но без окропления могла выйти из строя окончательно. По крайней мере, так он думал. И, в конце концов, это было дешевле, чем покупать новую.

Итак, вспомнив свой опыт, Егор изучил практики подобных манипуляций и даже предложил текст молитвы. Уж не знаю, что его к этому сподвигло: искреннее чувство веры, знание религиозных основ или обострение его расстройства, но текст был написан, а через какое-то время стал достоянием всей конторы. Я не буду приводить его здесь, опасаясь оскорбить чувства верующих, хотя оскорбительного там, кажется, не было ничего. Впрочем, я, к стыду своему, слабо разбираюсь в полномочиях святых и едва ли могу сказать, обращался ли он с той или иной просьбой по адресу. Может быть, где-то он ошибся, чем сперва навлек на себя гнев руководства, а потом стал посмешищем для всего коллектива.

Вообще, если говорить об этой области знаний, то интересно, что к ней обращаются в основном или на самых верхах, или в самых низах. Что касается среднего уровня – это не то чтобы не работает, но как будто неприменимо. В том-то и была ошибка Егора, который, физически сойдя с верхов, продолжал по-прежнему представлять себя там. Скорее всего, в своем воображаемом мире он был не хуже Наполеона, скачущего на коне, воюющего, захватывающего, воспевающего себя. Предложи он этот свой план, будучи фигурой масштабной, и тем более главной, все бы поддержали единогласно – хотя, впрочем, голосований давно никто и не устраивает за ненадобностью даже иллюзии выбора. А потом бы уволил парочку нижестоящих идиотов, потому что ничего не смогли сделать, если бы ситуация не улучшилась, а в противном случае пел бы хвалебные оды себе любимому.

Горят леса – зови попа, эпидемия – зови попа, наводнение – зови попа, метеорит упал – зови попа, сломался шкаф – сам чини. Похоже, Егора окончательно подкосило возбужденное Машей благородное чувство, и он как будто забыл эту прописную истину. Слишком высоко летал он в своих мыслях, слишком далек был мир его грез от реальности. Удивительно вообще, что он даже провел аналитическую работу, подобрав (не исключено, что придумав) какие-то данные о том, как молитвы помогают в кризисных ситуациях, собрал статистику по молитвам, ранжировал их и пришел к выводу о наиболее действенном, бьющем наверняка наборе слов, который нужно использовать. Более того, он изучил имеющиеся иконы и, видимо, принципы их написания, обнаружив в процессе изучения кое-какие соответствия, из которых он и сделал весьма полезные, как ему казалось, выводы.

Работа была проделана колоссальная, в результате получены строгие корреляции, не исключено даже, являющиеся прорывом в этой области, разработан даже эскиз иконы, которую нужно было повесить над креслом руководителя для постоянной защиты и покровительства. Становилось ясно, что посвятил этому исследованию он не последнюю неделю, но гораздо больше времени – вероятно, несколько лет. И вот спустя годы появилась возможность, которой он наверняка в глубине души с трепетом ожидал, – показать результаты своего труда и применить его на практике.

Представляю, какая реакция была у директора, когда Егор Алевтинович закончил свой доклад. Для людей, живущих в мире дел и финансов, предложение излечить финансовые недуги при помощи попа, молитв и икон, пусть даже специально разработанных, было наверняка странным и едва ли приемлемым. Так что Егорка, по сути, оказался тем, про которого можно сказать, что не надо даже ничего делать, чтобы ему навредить, лишь бы не мешать. И даже если бы не наша с Машей работа, я уверен, что его и так вышвырнули бы вон, потому что яму он выкопал себе сам.

Тем не менее наша работа тоже сыграла роль, но, конечно, при таком положении дел вспомогательную. Выглядело так, что Егор, с одной стороны, начал искать причины всех бед в недостаточной религиозной ориентации, а с другой – в иноземном влиянии, которое, если увязать с первым, возможно, оттого и произошло, что не было надлежащей духовной защиты. Кроме того, исправлять ситуацию он, как это было понятно, тоже предложил действием с двух сторон: с одной – поп, молитва и икона, с другой – межгалактическая война, которая хотя открыто не предлагалась, но как будто подразумевалась. Короче говоря, наш отчет в таком контексте скорее потерял свой изначально явно абсурдный характер и отлично дополнил творение самого Егора, тем самым как бы окончательно развеяв всяческие сомнения относительно его вменяемости, если эти сомнения еще у кого-то оставались.

Размышляя так, конечно же (и не вижу смысла это скрывать), я испытывал радость. Но после первого ощущения эйфории, которое, как это бывает, прошло очень быстро, я начал осознавать и опасность произошедшего. Я стал понимать, что глазами Егора, учитывая его непоколебимую веру в себя, выглядела вся эта ситуация и ее исход не иначе как спровоцированной с нашей стороны гнусной подлостью в виде нашего отчета, который был послан директору. Учитывая его прошлый опыт, некоторые психические особенности, а также, судя по всему, серьезное увлечение религиозной тематикой, по крайней мере в последние несколько лет, я ожидал только одного – мести. Можно было представить, какой огонь гнева пылал в душе этого разъяренного, уязвленного самца, мнящего себя по меньшей мере полубогом, которого так запросто и совершенно по-дурацки довели до позора два молодых, ничего не смыслящих в этой жизни наглых ублюдка.

Тут справедливости ради надо сказать, что мы с Машей еще немного подлили масла в огонь, когда директор позвал нас и спросил, как следует понимать тот отчет, который мы предоставили. Мы ответили (и, надо признать, это было в некоторой степени подло), что Егор Алевтинович поручил нам провести исследование именно в этой области, которая его волнует, судя по всему, уже какое-то более или менее продолжительное время. Маша, слегка исказив реальные факты отношений с Егором, ответила примерно так:

– Понимаете, я ему пыталась сказать, что все это глупости, но он меня заставил.

– Как заставил? Он вам угрожал?

– Мне не хочется об этом говорить, но раз так, то… В общем, он начал оказывать мне знаки внимания, а когда я отказала ему, открыто заявил, что хочет, чтобы я…

Тут ее голос слегка задрожал, и слова произносились неохотно, и вообще всем своим видом она показывала, что говорит правду, и оно, в сущности, так и было – в этой части рассказа, по крайней мере.

– …чтобы вы вступили с ним в интимную связь?

– Да. Он сказал, что я могу назначить место и время, если не хочу в офисе.

– Понятно. А вы, Анатолий, какую роль в этом сыграли?

– Ну, Маша один раз вернулась от Егора Алевтиновича какая-то расстроенная, и я спросил, в чем дело. Она сказала, что он приказал ей подготовить такой отчет. Я сказал, что это полный идиотизм. На это она ответила, что у нее нет выбора, поскольку он и так уже предлагает ей интимные отношения. Ну, тогда я и придумал, собственно, как этот отчет сделать. Тем более совпало так, что я недавно услышал рассуждения Сропа про инопланетян. Запись та, кстати, не монтаж. Она настоящая.

– То есть он на самом деле сотрудничает или борется… короче, взаимодействует с инопланетянами?

– Я понимаю, что да. Ну, то есть в своей реальности, конечно. Бог его знает, что ему там кажется.

– Боже мой.

– Может быть, я это зря придумал, но нам показалось, что все равно Егор Алевтинович не успокоится. Мы подумали, честно говоря, что вся эта его затея с отчетом была устроена только для того, чтобы потом раскритиковать его и совсем не оставить Маше выбора. Мы предполагали, что отчет для вас он делает сам. Но вот что он сделает такой отчет, мы предположить не могли… Это как-то неожиданно…

– Для меня тоже.

– Вот я и предложил этот план: напишем полную галиматью, как он просит, но направим не только ему, но и вам, и другим руководителям, чтобы все посмотрели, к чему он принуждает подчиненных. При этом мы понимали, что после такого нас все равно уволят. Даже вещи почти уже собрали.

– Никто вас не уволит.

Дальше ничего существенного сказано не было.

Глава 31

Новость о том, что мы не будем уволены, нас тоже обрадовала, хотя, стыдно признаться, не больше, чем новость о том, что уволили Егорку. Но все равно это было хорошо двойне: потому что приятно самим и потому что неприятно ему. Я, в дополнение к ранее полученным эмоциональным наслаждениям, уже рисовал новые картины про то, как он начинает беситься еще и по этому поводу, от злости рвать волосы у себя на спине (хотя не знаю, есть ли они у него там). Почему-то его спина мне представлялась достаточно волосатой, чтобы можно было хватать растущую на ней шерсть и вырывать клоками.

Думаю, Машу все эти новости тоже изрядно возбудили, потому что после работы мы поехали ко мне и вытворяли такие проказы, что соседи нас, я думаю, проклинают до сих пор. Но нам было все равно. Мы вспомнили и опробовали все виды секса, потом она сказала, что хочет, чтобы я ее связал и выпорол, что я и сделал с превеликим удовольствием. Вообще, кажется, сил у меня было на троих, и жалеть я мог, собственно, только о том, что Маша одна, а не со своими подружками.

Потом уже, когда мы, уставшие, лежали, но еще не спали, я, обняв ее и поглаживая ее груди с неожиданно светлыми сосками, то одну, то другую, спросил:

– А как же Худоков?

– Никак.

– Но вы же с ним вроде вместе. Я так думал.

– Теперь нет… Если ты этого хочешь…

Все ясно. Самка достается победителю. Победитель забирает все: славу, деньги и женщин. Наверное, я должен быть чувствовать себя королем. Нужна ли она мне? Я не понимал. Я не чувствовал ничего подобного тому, что испытывал к моей прежней подруге, и здесь был, пожалуй, только сухой прагматизм, который сводился к получению удовольствий: удовлетворению собственного эго благодаря расправе над самцом-конкурентом, обладанию женщиной и ощущению своей власти над ней, ее покорности, упрочению статуса на работе. Но, если подумать, что еще нужно?

Наверное, это все гены. Они подсказывали мне: оттого, что отношения наши поднимутся на более серьезный уровень, не изменится ровно ничего в моем отношении к ней, и чувства, те чувства, которыми всю жизнь жила моя мама, которые не склонны появляться с течением времени, едва ли уже появятся. Зато мне было с ней хорошо, уверенно и спокойно. Нужна ли была мне эта уверенность здесь, дома, для того только, чтобы возвращаться к ней каждый раз после приключений, связанных с исканием настоящих чувств на стороне, или нужна была просто так, я не знал. Я не знал, способна ли она будет поглотить всю мою похоть до такой степени, чтобы ее не осталось совсем, совершенно, чтобы мне было просто нечего выплескивать на других. Эта ночь в этом смысле была безупречна, но будет ли так каждый раз? Да и можно ли заместить одно другим? Почему-то казалось, что нет.

Я лег на нее, посмотрел в ее глаза, неожиданно светлые для брюнетки, потом на губы, представил себе член Худокова на них, поцеловал ее и на вопрос о том, хочу ли я, чтобы она ушла от Худокова, ответил:

– Хочу.

Потом мы опять любили друг друга, но уже как-то нежно, бережно и с любовью касаясь тел, не торопясь достигнуть конца, несмотря на усталость.

Таким образом, события между нами развивались по всем канонам мыльной оперы, в лучших традициях, только несколько быстрее, не заставляя бедного зрителя терпеть и мучительно ожидать той минуты, когда главные герои наконец переспят.

На следующий день она сказала Худокову, что их отношениям, похоже, надо положить конец, потому что ей якобы больше не слишком-то нравится быть на вторых ролях, а к предоставлению ей первой роли он не слишком-то готов. Он даже не попытался изображать возмущение, потому что, по сути, она была права: едва ли ему хотелось закончить отношения с женой и начать другие, неизвестно что сулящие. В целом, реакция его была вполне нормальной и даже, я бы сказал, правильной. По крайней мере, без лишних истерик. Они договорились остаться друзьями, и, забегая вперед, скажу, что остались ими.

Конечно, близкие отношения не могут не накладывать отпечаток на дальнейшее общение. Не зря же в большинстве своем мужчины и женщины, некогда любившие друг друга, по крайней мере физически, но состоящие теперь в разводе, официальном или нет, если и не ненавидят друг друга, то относятся друг к другу с прохладой, куда более сильной, чем та, которая обычно сопровождает общение незнакомых людей. Как кошка с собакой, они шарахаются друг от друга, стремятся разбежаться, ничего друг о друге не знать, не слышать и не видеть. И этот холодок, как бы он ни маскировался, сохраняется навсегда. Забавно смотреть на такие парочки, имевшие некогда отношения и вынужденные общаться до сих пор.

Теперь, глядя на Машу и Худокова, меня так и подмывало ее поддразнивать, что я, признаться, и делал после почти каждого их разговора, когда мы оставались наедине. Она, конечно, злилась, но быстро остывала, потому что, наверное, понимала, что я просто забавляюсь, а она всегда была не прочь доставить мне удовольствие. Но на самом деле в дальнейшем сцены их совместной интимной жизни частенько еще возникали в моем воображении. С этим я ничего не мог поделать. Это как призрак, от которого приходилось постоянно отмахиваться, убеждая самого себя, что его не существует.

Мы договорились, что она переедет ко мне, и запланировали в будущие выходные перевезти ее вещи.

Егор пропал с работы как-то быстро. Видимо, никто – ни он, ни директор – не стал дожидаться двухнедельного срока после того, как он подал заявление. В среду его уже не было на месте. До своего ухода он не позвал ни меня, ни Машу, чтобы обругать или дать по морде. Он просто исчез.

Перевогин, пришедший в среду, чтобы как следует облизать нам уши, сказал, что напоследок Егор назвал Сропа идиотом, на что тот совершенно никак не отреагировал. Потом помолчал и добавил:

– Я согласен. Конечно идиот. Надо же, с инопланетянами связаться.

Тут открылась дверь и вошел Сроп, и вид у него был слегка возбужденный.

– Ну, вот и избавились от него. Это вы, конечно, хорошо придумали. Заслужил, урод. Но меня, конечно, вы тоже не пожалели.

Перевогин сразу отреагировал, видимо инстинктивно защищая предмет своего обожания от всяких претензий:

– А чего тебя жалеть? Это же все правда!

– Ну, не обязательно было… А то еще записали… Хотя, вообще, ладно. Все равно без меня пропадете. Не жить вам. Не говорил никому, а теперь уже терять нечего. Захватят они все. Америку сперва захватят – там еды больше, а потом нас уже.

– Да, Америку захватят, потому что там негры есть – они выносливые. Ха-ха-ха!..

– Дурак ты, Перевогин. Был дураком, им и останешься. Думаешь, ты нужен ей? – Тут он показал пальцем на Машу, а потом на меня. – Он ей нужен! Дубина, он ее трахает каждый день, а ты приходишь и стихи ей рассказываешь!

Лицо Перевогина исказилось, но он, надо отдать должное, держал себя в руках и только с ненавистью смотрел на Сропа – этого маленького паскудливого человечишку, который посмел вот так открыто говорить об этом, хотя он, Перевогин, и так в глубине души обо всем догадывался. Собрав всю свою волю, чтобы сдержать душивший его гнев, он процедил сквозь зубы:

– Заткнулся бы ты, пока я тебе по роже не дал.

Сроп, как будто видя, что шутки кончились, сдался:

– Хорошо. Успокойся только. Это я так, со злости. Мне все равно здесь делать больше нечего. Меня ведь уволят. Но только я сам уволюсь. Не хочу больше на это смотреть. Всю жизнь смотрел и больше не хочу. Уж лучше с инопланетянами, чем с этим всем. Дерьмо.

Потом, как бы думая о том, как лучше сказать то, что он хочет сказать, помолчал с минуту, покусывая губы, и продолжил:

– Я ведь не для этого зашел. Не для того, чтобы ругаться. Я на самом деле и рад, что так получилось. Я одно скажу вам: он придет. Только не смейтесь. Он придет к вам. Он злой, очень злой. Я видел его. Он страшное задумал. Берегитесь.

И ушел.

Перевогин, обругав его придурком, посмотрел на Машу с каким-то сожалением и тоже ушел, а мы остались одни. Сложно сказать почему, но Сроп, этот инопланетный безумец, своим посещением произвел какое-то жуткое впечатление, и с тех пор в нас поселился страх и волнительное ожидание нехорошего.

Не то чтобы я стал бояться чего-то конкретного, но в душе возникло какое-то тревожное чувство, и после, придя домой, на всякий случай я достал из сейфа папочкино ружье, зарядил его двумя патронами с дробью третьего размера (как раз на уток) и поставил в угол за штору. Видно там его не было, но его можно было относительно легко достать, только встав с кровати. На самом деле, кто знает, чего ждать от этого придурка, придет еще ночью! До конца в такую возможность я и сам не верил, но с заряженным дробовиком за занавеской было как-то спокойнее, да и, как говорят, береженого бог бережет.

Глава 32

В тот же день, после своей пророческой речи, Сроп, предчувствуя, видимо, в любом случае неблагоприятный для себя исход событий, написал заявление на увольнение. И в этом смысле он, можно сказать, проявил благородство, потому что мог, как некоторые, ждать, пока его либо станут вынуждать уволиться, либо попытаются уволить по статье, а потом подать иск в суд, завести длительную тяжбу, возможно, даже выиграть ее, а если и нет, то хотя бы получить удовольствие от процесса. Для меня это странно, но такие кадры есть. На предыдущем месте работы знал я одного товарища по фамилии Дулов. Ввиду того, что он был редкостной бестолочью, хотя и возрастом лет шестидесяти, его сократили, так как никаких других способов избавиться от него не нашли, хотя и перепробовали все, и в ответ на все эти попытки он всегда делал одно и то же – подавал в суд. В конце концов, он и по поводу сокращения подал в суд, но поскольку судебные разбирательства отличаются продолжительностью, неоднократными посещениями и так далее, он, превратив все это для себя уже в рутину, стал забывать про заседания и под конец пропускал их. Может быть, это в какой-то мере тоже повлияло на судью: что говорить о человеке как о работнике, если он безо всякой причины пропускает судебные заседания, проводимые по его же инициативе, просто забывая о них и даже не скрывая этого. В общем, суд был не на его стороне и признал принятое компанией решение правомочным. Но на этом дело не закончилось, и дальше пошли от него обращения в прокуратуру, каким-то депутатам, президенту даже. В конечном счете, устав, видимо, даже получать удовольствие от процесса, он сдался и исчез.

Потому я и приписываю здесь своего рода благородство Сропу, который не стал затевать ничего подобного, хотя многие от него этого ждали и до последнего не верили, что он уйдет сам.

Два дня до конца недели прошли быстро, и ничего особенного не происходило. Перевогин не появлялся, по крайней мере до вечера пятницы. Наверное, до него наконец дошло, что на самом деле происходит, хотя бы отчасти. Но странность была в том, что если раньше мы практически не виделись с ним нигде, кроме нашего кабинета, когда он приходил, то теперь и я, и Маша за эти два дня постоянно наталкивались на него в коридоре. Казалось, он только и делал, что ошивался там и как будто подкарауливал нас, а скорее Машу. Но кроме этого произошла еще более странная вещь. Он изменился внешне: если обычно он носил что-то нелепое – какую-нибудь дурацкую футболку, подходящую скорее подросткам, и джинсы, судя по всему купленные у китайцев за гроши и потому выглядящие как мешок с дерьмом, – то теперь он надевал костюм. Костюм, конечно же, тоже был дешевый и потому нельзя сказать, что хороший, но, тем не менее, контраст был разительным. Не иначе, этот балбес использовал последнюю возможность обворожить даму сердца. Как-то я смотрел передачу о животных, в которой рассказывали про каких-то маленьких паучков, которые для завоевания сердец самок поднимают до небес свои раскрашенные, как радуга, задницы и трясут ими, тем самым вгоняя самок в транс, чтобы потом, собственно, достичь истинной своей цели – сблизиться с ними настолько, насколько позволяет природа. Может быть, накануне Перевогин насмотрелся чего-то подобного, или давно уже задумал похожий прием, но то ли не решался, то ли намеренно приберегал его для особого случая, и случай этот настал – бог его знает, – только, казалось, его прямо распирало от собственного вида, особенно, наверное, в сравнении с видом моим, потому что я носил рубашку и джинсы. Наверняка он полагал, что теперь я должен был чувствовать себя ущемленным.

Зато стихов он больше не приносил. Наверное, он сполна хотел показать Маше, чего она лишилась: и такого красавца, и поэтических плодов его поклонения. Но, видимо, не дождавшись реакции и истратив весь запас терпения, который, впрочем, оказался достаточно скудным, он явился к нам в пятницу под конец рабочего дня. Открыв дверь кабинета, Перевогин застыл на пороге, глядя на нас и словно ожидая приглашения. Обычно он не ждал – просто входил с вопросом вроде «что делаете?». Теперь же, не иначе, ему казалось, что он как будто вторгается в чужую семью, на чужую территорию. Да и вид у него был такой – озадаченный, словно он искал правильную манеру поведения в незнакомой обстановке, хотя на деле совершенно ничего не изменилось. А может быть, он посмотрел еще какую-нибудь передачу, например про высшее общество и этикет, и, поскольку первый шаг в виде костюма был сделан, решил сделать и второй шаг – в виде высоких манер, которые проявляются в том числе в ожидании приглашения к действию.

А вообще бог знает, что у него было в голове, поэтому я просто глянул на него молча и продолжил делать свои дела. И Маша сперва поступила так же, но спустя еще минуту, как будто сжалившись или пытаясь устранить эту наступившую неловкость, пригласила его зайти.

Он вошел, сел на стул рядом со столом Маши, поначалу как-то неловко, как будто находя себе место в новом пространстве, но потом, поелозив немного, уселся, даже развалившись, как-то по-обезьяньи. Глядя на таких, я вспоминаю своего папу, у которого (хотя он был в своем развитии далеко впереди этого субъекта) на фоне психической особенности был все же какой-то диссонанс между его реальными действиями и тем, какими эти действия должны быть в той или иной ситуации. Проявлялось это у него не всегда, как будто периодами, скорее всего, сначала под воздействием алкоголя, а потом из-за его дрянного курева, в добавок, как выяснилось, из-за бутирата и, в конце концов,  – нервного истощения, вызванного изменами моей мамочки, которая теперь, выходит, почти что даже раскаивается (впрочем, вряд ли). Это могут быть какие-то еле уловимые отклонения, которые, то ли благодаря тому, что я наблюдал их с детства, то ли потому, что они попросту заметны, для меня видны отчетливо и сами собой формируют самые неутешительные выводы. Этот же, Перевогин, выделялся куда более сильным диссонансом, если сравнивать его с моим папой. Да и вообще их едва ли можно сравнивать, потому что чувства вкуса и стиля моему папе было не занимать, да и талант у него все же, я думаю, был, хотя он и не дал ему развиться как следует и сам же задушил его, если разобраться. Поэтому некоторая доля «нездоровости», пусть это и не совсем верно, определенно добавляла ему шарма или, по крайней мере, выглядела простительно. К Перевогину это точно не относилось, и эти несоответствия ситуации и его поведения иногда придавали ему вид чрезмерно агрессивный и одновременно жалкий.

Некоторое время он сидел молча, нелепо развалившись на стуле и почему-то рассматривая свои ногти, а потом решил, видимо, начать разговор:

– Чем занимаетесь?

Я хотел ему ответить, что не тем, чем мы занимаемся у меня дома по ночам, а также довольно часто – в обеденный перерыв прямо здесь, но промолчал. Маша, проявляя больше человечности, решила поддержать разговор:

– Работаем.

– Как работается?

– Нормально.

– Хорошо… Сроп решил уволиться.

– Да.

– Каждый сам решает.

– Да.

– Но насчет инопланетян – это он, конечно, зря.

Не дождавшись комментариев с нашей стороны, он взял паузу и продолжил:

– Я вот хочу в Америку уехать.

Я несколько удивился, но снова промолчал. Маша, пытаясь скрыть недоумение, спросила зачем, и тогда он выдал длинное и подробное объяснение:

– У них все для людей. У них пособия есть. Сроп говорит, что они над неграми издевались. Он-то откуда знает, если там не был? А даже если и так. У нас по-другому, что ли? Только негров нет. А покрасить всех, кто Беломорканал строил, в черный цвет – каково будет? Устроюсь там инженером, куплю в кредит дом с бассейном и буду плавать. Кредиты у них, кстати, по одному проценту. А у нас? На их зарплату заживу.

Потом сделал паузу и добавил:

– Любовницу заведу…

И снова пауза и пристальный взгляд на Машу, явно изучающий ее реакцию. Она смотрела с безразличием. Он подождал еще какое-то время и, видимо окончательно убедившись в безуспешности всяческих попыток, в том числе и этих последних, на которые, вероятно, были возложены самые серьезные надежды, сказал:

– Ладно, я пошел. Пока.

После этого встал и ушел.

Глава 33

Наступила суббота, которая не отличалась какими-то событиями, за исключением того, что мы перевезли Машины вещи ко мне. Погода была холодная и гадкая, поэтому всю вторую половину дня мы сидели дома.

Мы бездельничали, разговаривали, смотрели телек, ели, потом она листала фотографии в моем телефоне и нашла там кое-какие пикантные снимки моей бывшей подруги и тех некоторых после нее, с которыми у меня бывали кратковременные отношения. Я действительно имел такую, если можно так сказать, слабость – фотографировать моих подружек, хотя потом нечасто пересматривал эти фотографии. Наверное, это было вызвано скорее стремлением к прекрасному, чем банальным коллекционированием. Но, может быть, я просто оправдываю себя и свою пакостную натуру. Она внимательно рассмотрела все фотографии и, чего я никак не ожидал, сказала, что хочет так же и даже лучше. Женская конкуренция как будто была выше дурацких предрассудков.

Весь день, хотя и отвлекая мозг разными бестолковыми делами, я раздумывал, как мне поступить с письмом моей мамочки, пытаясь решить, отвечать на него или нет. Если и отвечать, то что писать? Четыре страницы ее текста не сводились ровно ни к чему, кроме как, в конечном счете, восхвалению себя же, хотя и прикрытому каким-то сожалением. Ясно также, что отношения наши таковы, что никакие разговоры, а тем более письма повлиять на них каким-то образом не смогут. В то же время мне хотелось что-то ответить, и скорее не чувство сына к матери вызывало это желание, а стремление удовлетворить собственное эго. Здесь, как говорят, яблочко от яблоньки, хотя я терпеть не могу поговорки.

В таких примерно раздумьях я находился, когда Маша обнаружила эти фотографии моих прежних подружек и с интересом их рассматривала. Я пытался ей сказать, что, может быть, не стоит этого делать и, наверное, мне лучше вообще их удалить, но она возразила, что ни в коем случае не нужно, она намерена как следует изучить «всех этих баб», как она выразилась. Вряд ли я ожидал бы такой реакции от кого-либо, и даже вряд ли поверил бы, что такая реакция вообще может быть, и теперь смотрел на это как на явление, плохо мне понятное: она определяла слабые и сильные стороны каждой, выдавая комментарии вроде «хорошая задница», «неужели такие сиськи тебе могли нравиться?», «соблазнительные губы». Я спросил: может, она хочет устроить как-нибудь вечер втроем, чтобы она смогла не только на фотографиях, но и на деле оценить качества и способности женщины, которая согласилась бы поучаствовать в этом с нами? На это она ответила, что, возможно, когда-нибудь так и будет. На мой вопрос, есть ли у нее подобный опыт, она ответила: нет. Я подумал, что она врет, и спросил, был ли у нее опыт с двумя парнями одновременно. Она и на это сказала: нет. Я снова подумал, что она врет.

Она пожелала, чтобы я начал фотографировать ее как можно скорее, но мне не сильно-то хотелось делать это сейчас. Во-первых, мысль о письме не давала мне покоя, а во-вторых, теперь меня начал несколько беспокоить тот факт, что Маша, может быть, имела дело с двумя сразу. Это было бы отвратительно, и если разум мой знал, как пережить то, что был один за раз, то как осознать, что было два, – не знал, потому как столкнулся с таким впервые. Может быть, конечно, я все это надумал, но остановиться уже не мог, и мозг мой занимался тем, что искусно и методично терзал себя этим вопросом.

Короче говоря, все это страшно отвлекало меня и не позволяло подойти в тот день к Машиному предложению серьезно, и мы договорились на завтра. Я сказал, что поснимаю ее на фотоаппарат, и это будет гораздо лучше, чем на телефон, и она, видимо предвкушая, что затмит своими прелестями всех моих предыдущих подружек, согласилась перенести съемку на один день.

Тем временем я начал писать ответ.

«Прочитав твое послание, я не был ни удивлен, ни польщен, ни тронут. И хотя детям по воле самой природы положено тянуться к матерям, какими бы те ни были, плохими или хорошими, особенности нашей жизни не позволяют мне ощущать такую тягу ни в какой мере. Хотя, может быть, я несколько лукавлю, потому что ответ тебе я все же решился написать. Но здесь я на самом деле не знаю, что меня к этому подтолкнуло: то ли та самая тяга, в которой я сам себе не признаюсь, то ли банальное чувство вежливости.

История о твоих новых героях, мало чем отличающаяся от предыдущих подобных историй, едва ли меня удивила, потому что не представляет собой ничего необычного, если смотреть на твою жизнь в целом. То один, то другой. Для меня сейчас, кстати, вопрос этот актуален, и философское размышление на тему «а что, если два одновременно?» не дает мне покоя уже полдня. Что ты думаешь на этот счет?

К сожалению, старость – одна из вещей, которые не зовут. Кажется, едва ли ты думала, что она может оказаться когда-нибудь рядом с тобой и привнести тем самым кое-что новое в твое ощущение мира – понимание того, что старое тело никому не нужно. И если старой душой еще можно кого-то заинтересовать, в случае если за свою жизнь она времени зря не теряла и потому стала интересной, то вот старым телом – точно нет. Но в твоем случае, кажется, и про душу можно сказать то же самое, и в этом именно, я полагаю, кроется корень проблемы. И если количеством партнеров еще можно удивить, то едва ли можно серьезно заинтересовать. Впрочем, относительно твоей души я не знаю наверняка и потому прости.

Я не скажу тебе ни да, ни нет, ни вообще ничего насчет того, стоит ли нам общаться вообще. Поступай, как знаешь. По этому поводу у тебя всю жизнь было уже готовое решение, и поскольку выбор, какую роль отвести мне, никогда не стоял, со временем для меня это перестало иметь всякое значение. Поэтому, не думая, что ломать традиции – хорошая практика, оставляю, как и прежде, выбор за тобой. Не знаю заранее, отвечу ли я тебе, если ты напишешь, готов ли я буду пригласить тебя в гости, если приедешь.

Что касается меня, то за время, пока мы не виделись, жизнь моя протекала примерно так. Я закончил институт, устроился на работу, влюбился, она оказалась лживой паскудой, я начал пить, перепробовал все злачные места и всех шлюх, мне разбили морду и сломали кости на лице, потом выгнали с работы, потом я нашел другую работу, познакомился с ней, с межпланетным воином и Егором, который написал молитву. Егора мы извели, теперь уже день живем у меня, трахаемся и ждем его мести. Если он придет и убьет меня, то ответить тебе точно не смогу, поэтому если на свое следующее письмо ответа не получишь, знай, что это может быть одной из причин.

Вот, пожалуй, и все. Хотя нет, вот еще что. Знаешь, со временем, которого у меня оказывалось достаточно для того, чтобы думать и испытывать на себе воздействие жизненных обстоятельств, я начал больше понимать отца и всю ужасную суть его положения. К сожалению, он оказался недостаточно сильным, чтобы преодолеть собственные чувства, а обстоятельства во главе с тобой и армией твоих любовников толкали его все ближе к тому окну, через подоконник которого он однажды переступил».

Глава 34

В воскресенье погода улучшилась, светило солнце, и настроение было даже хорошим. Голая, полуприкрытая одеялом задница Маши тоже радовала, возможно, даже сильнее, чем это неожиданное появление солнца после долгих пасмурных дней. Хотя в этом совпадении была даже какая-то символичность.

Все же, глядя на нее, эта мысль так и вертелась у меня в голове. Интересно, как это было: один с одной стороны, другой – с другой? Все виды удовольствий, в том числе это, когда два сразу, – ничего не миновало ее. Но, в сущности, чем это хуже, чем удовольствие, добываемое алкоголем? Да и, в конце концов, может быть, она меня любит? Во всяком случае, не меньше, чем всех предыдущих. Проклятая эта философия так раздражала мой мозг, что я шлепнул ее по округлому заду, оставив яркий след, и, пока она не успела понять даже, что происходит, отлюбил ее жестко и быстро, закончив своими растекающимися следами у нее на лице. А после, оставив ее лежать в лучах утреннего солнца, пошел готовить завтрак.

Она не вставала, видимо, получая какое-то удовольствие от наступившего послевкусия и скоро, кажется, опять заснула, полуприкрытая, с красным следом на заднице и стекающей с лица на подушку спермой. Луч солнца, как признак зарождения нового дня, касался ее лица, губ, влажных от потеков, которые несли в себе половину жизни, но так и не достигли цели для соединения со второй половиной, – луч этот, казалось, признавал собственную беспомощность и, несмотря на всю силу веры, которой он питался испокон веков от язычников, религиозных фанатиков и прочих безумцев, черта с два мог бы сейчас зародить что-нибудь кроме той мысли, что лицо ее, будучи испачканным и освещенным, приобретает еще более выгодный ракурс и заставляет смотрящего скоро и неизбежно начать ощущать тягу к тому, чтобы и другие ее места заполнить частицами себя, таким образом хотя бы в какой-то мере оправдывая участие солнца в простом и развратном процессе зарождения жизни.

Частично таким образом взяв дань за тех двоих, которых, вполне вероятно, на самом деле не было, настроение свое я улучшил и теперь варил кофе в турке, слушая музыку и размышляя над тем, как сегодня я буду фотографировать мою подругу. События этого утра подсказали мне, что будет неплохо сделать несколько фотографий со стекающей с ее лица и других частей тела жидкостью. Дальше мне пришла в голову мысль, что для получения совсем уж эксклюзивного материала снимать буду на пленку, которой, правда, не было и которую требовалось купить.

Эта страсть к пленке, родом из детства, до сих пор меня не отпускала, и иногда я удовлетворял ее, доставая старый фотоаппарат отца, снимая пару кассет, проявляя их и получая таким образом снимки, которые, по моему мнению, своим зерном и цветопередачей получались куда более живыми, чем цифровые. Впрочем, вопрос этот только вкуса, восприятия и опыта.

Какое-то время назад, когда цифровые технологии только зарождались, один знакомый фотограф сказал, что никогда эти технологии не вытеснят пленку. Конечно, я ему не поверил, потому что в моих глазах этим своим суждением он напоминал язычника, убежденного в существовании своих богов и поверженного потом фактически ни за что новыми такими же, в сущности, язычниками, которые только назвали себя по-другому, потому что придумали себе несколько иного идола. Вытеснение произошло быстро, и теперь не так-то просто даже купить пленку, не говоря уже о том, чтобы проявить ее. Что касается качества снимков, то здесь я тоже убежден, что мои суждения и выводы исключительно субъективны. Как бы то ни было, сам процесс съемки на пленочный фотоаппарат доставляет мне значительно большее удовольствие, а как раз получением удовольствия я и собирался заняться в ближайшее время.

Письмо, хотя я его еще не отправил, меня заботило куда меньше, чем накануне: по крайней мере, я его написал. Но что-то все же удерживало меня от отправки. Случается такое: как будто нужно преодолеть сомнения перед тем, как поставить последнюю точку. А в этом случае, наверное, дает о себе знать тот самый природный инстинкт отношения ребенка к родителю. В любом случае, я решил еще немного подождать, по крайней мере до вечера.

Маша умылась, мы позавтракали, и я поехал за пленкой. Я купил две кассеты по тридцать шесть кадров каждая, хотел было купить вина, но передумал, объяснив самому себе, что искусство должно твориться на трезвую голову, и приехал домой. Эта моя убежденность в трезвом искусстве оказалась в тот день очень правильной, потому что спустя несколько часов наступили события, в которых если и оказаться, то лучше трезвым.

Не будучи профессионалом по части студийной фотосъемки и фотосъемки вообще, я предоставил Маше в этом процессе первую роль, тем более что кому как не ей, автору идеи, знать, каким образом лучше реализовать то, что она хотела. Я лишь озвучил ей свои утренние пожелания, на которые она, конечно же (видимо потому, что в моей практике это будет своего рода эксклюзив), согласилась с большой охотой. Эти сцены, однако, мы решили оставить напоследок, в том числе потому еще, что я сам за все время съемок, исходя слюной по ее голому телу, смогу подготовиться как следует и выдать максимальный результат.

Одна пленка закончилась, член мой стоял как палка, и я едва уже сдерживал себя от того, чтобы не наброситься на нее и разрядиться. Но я терпел ради искусства, и вообще, можно сказать, был стойким солдатом. Я зарядил вторую пленку, и мы продолжили. Она стояла на четвереньках, развратно играя сама с собой, тем самым как будто приглашая меня оставить эту дурацкую камеру и занять то место, которое сейчас занимали ее пальцы. Но я держался как мог, отвлекая себя мыслью, насколько тяжело, наверное, приходится оператору порно, который должен ощущать себя не иначе как мучеником. Иные могут принять такие мысли за кощунство, но чем не пытка – смотреть на влажное голое тело в самых горячих его местах, находясь совсем рядом, в каком-нибудь метре от него, но не имея возможности дотянуться и удовлетворить эту потребность, не менее природную, чем потребность в еде.

Осталось три кадра до конца тридцатишестикадровой пленки, и я сказал Маше, что финал близко. Тогда она, прекратив играть с самыми чувствительными частями тела и, видимо, тоже дойдя уже до какого-то исступления и желая разрядки, села на край кровати, посмотрела на меня похотливым и от этого затуманенным взглядом и открыла рот. Я подошел к ней, приблизил к ее губам так долго терпевший, прошедший этот долгий путь воздержания страждущий орган и погрузил внутрь, ощущая, как новые силы, проникая сквозь него, наполняют все мое тело. Умелыми движениями она возмещала мне все то, что я в течение этих часов работы растратил, словно странник в пустыне, иссушившись почти до невозможности и готовый отдать все ради капли спасительной влаги.

Как будто в каком-то сне издали до меня начали доноситься звуки, скорее даже пение, похожее на молитву. Чудилось мне примерно: «…И послал лукавый сынов своих на землю… сошед на которую… начали искать они себе подобных… чтобы собрать себе войско…». Но разрядка была близко, да и не придал я этим кажущимся звукам значения, списав их на активную работу изголодавшегося мозга, который, как это часто бывает, рисует какие-то картины, сопровождающие процесс, но не имеющие к нему никакого отношения. Однажды, во время близости с одной из моих подружек, я, вспомнив забавный кадр из мультфильма, расхохотался во все горло. С кем не бывает?

Излив на Машино лицо плоды своей страсти, я быстро вернулся к фотоаппарату, чтобы запечатлеть великолепный результат нашей любви, пока композиция была еще свежа. Мне как будто показался шорох в коридоре, словно какое-то бормотание. Но я опять не придал этому значения, да и нужно было спешить, пока картина не остыла. С противоположного конца комнаты я смотрел через объектив фотоаппарата, палец мой уже вдавливал кнопку спуска затвора – как вдруг громкие звуки какого-то жуткого чтения раздались за спиной Маши, и в двери появился сам источник этого мерзкого песнопения, одетый наподобие священника, – Егорка с ножом в руке.

Отчасти потому, что процесс в моем мозгу был уже запущен, а отчасти потому, что едва я мог себе позволить упустить такой кадр, но я спустил затвор. Это случилось еще до того, как Маша обернулась и смогла увидеть это стоящее сзади безумно опасное чучело. В следующее мгновение она обернулась, и лицо ее, с обильными следами стекающей жидкости, перекосилось от ужаса, изо рта вырвался вопль. Я, не в состоянии удержаться от соблазна внести свой вклад в фотографическое искусство, сделал еще два кадра. На этом пленка закончилась.

Теперь я смог рассмотреть происходящее подробнее. Егорка, одетый в какой-то балахон, напоминающий поповское одеяние, с черной мешковатой сумкой на плече, в задранной кверху одной руке держал большой нож, сантиметров тридцать длиной, наверное, а в другой – лист бумаги, по которому торжественно и нараспев читал:

– …И набрел он на логово сынов адовых, посланников Сатаны, прелюбодействующих на их проклятом ложе для зарождения новых отпрысков зла и распространению их по свету для порабощения его во славу проклятому Сатане…

Вид его был полон торжественности, а глаза, сверкая фанатичным огнем инквизитора, говорили о том, что он совсем тронулся. Прочитав такое вступление, он остановился, оглядел комнату, направил взгляд на меня, призадумался на секунду, как будто принимая решение, и, наверное приняв его, направил на меня нож как указующий перст со словами: «Там сиди».

Затем он принялся разглядывать Машу и, видимо разложив в своем уме конечную картину на составляющие, из которых композиция собрана, произнес:

– Значит, мне ты отказала, а тут сидишь в сперме этого сопляка… Вот как… Тебе нравится?

Она не ответила. Он слегка наклонился к ней, и – более вкрадчиво:

– Я повторяю вопрос. Тебе нравится?

Она подняла на него глаза, перевела взгляд на нож, потом опять на него и, набравшись смелости, тихо сказала:

– Да… Ублюдок…

Скорее всего, она думала, что он после этих слов убьет ее сразу же. Но реакция его была на удивление спокойной:

– Знала бы ты, с кем разговариваешь, сука.

Не иначе, Егор теперь считал себя посланником Господа, спущенным на землю для спасения грешных душ праведников от всякой нечисти вроде нас. Почему-то я был уверен, что он начал именно с нас. Подумав еще секунду, он добавил:

– Ты же знаешь, я всегда добиваюсь своего.

Я стоял, наблюдая за этим диалогом, уже представляя себе, что этот святоша захочет сделать дальше, и думал о ружье, которое стояло здесь, за шторой, в нескольких шагах от меня. Но у него был нож, и вряд ли я бы успел достать ружье, прежде чем он зарезал бы Машу или схватил бы ее, заслонив себя. Поэтому ничего не оставалось, кроме как молча смотреть на происходящее и ждать удобного момента.

– Глупые маленькие уроды. Молитесь пока своему супостату, в ожидании суда страшного, который я вскорости ниспошлю на вас.

Он положил листок на кровать, сбросил сумку с плеча на пол, порылся в ней свободной рукой и достал какой-то сосуд, по виду старинный, как будто для вина. Откупорив пробку и что-то бормоча себе под нос, так тихо, что я не мог разобрать слов, он начал поливать жидкостью красного цвета лезвие ножа. Судя по распространившемуся по комнате запаху, это действительно было вино.

Закончив этот ритуал, он поставил кувшин на пол, взял свой листок, принял торжественную позу и начал читать, монотонно, гнусаво и с пафосом:

– Господи, помилуй нас, рабов твоих грешных, не годных ни на что, акромя как к нажитию грехов новых и молению тебя о прощении, и благослови нас, пресмыкающихся у ног твоих, на низвержение отродий сатанинских, поселившихся едино и блуд ведущих во имя Сатаны и для детей его нарождения. Священным мечом, святая кровью твоей окропленным, дозволь пресечь адские начинания, до прихода праведника великомученного, твоего раба покорного, затеянные и привести могущие к зарождению отродия супостатного, семя грязное сеющего на благословенную землю твою. Во имя благодати рабской всех греховных и грешивших доселе и грешащих до сих пор рабов твоих. Аминь…

Тут Маша, видимо предчувствуя, как он сейчас перережет ей горло, застонала, и из ее глаз потекли слезы. Вообще вид у нее теперь был неоднозначный и потому способный вызвать чувства совершенно противоположные, в зависимости от того, что представляет собой наблюдатель. Егорка, отвлекшись на секунду от снизошедшего на него благоговения, взглянул на Машу, на мгновение отвлекся от ритуала и подумал о другом. В нем будто происходила какая-то борьба, и эти внутренние метания заставляли его медлить со своим священным долгом.

После недолгого размышления он снова сказал:

– Я всегда добиваюсь своего.

Теперь Егор явно передумал убивать ее сейчас, и было ясно, что он имеет в виду. Положив листок на кровать, свободной рукой он приподнял свой балахон и стал расстегивать штаны. Хотя действовать одной рукой было явно неудобно, он пока опасался положить нож. Выглядело это уродливо и комично одновременно: новоявленный инквизитор путался в своем наряде, пыхтел и, преодолев наконец-то первую преграду на пути к цели, освободил свой священный отросток. Штаны его упали на пол, но он продолжал копошиться под балахоном, явно нервничая, поглядывая на Машу с вожделением, а на меня со злостью.

Вообще неудивительно, что обстановка сподвигла его к таким действиям. Реализуя свое давнее похотливое желание, он, во-первых, все-таки добился бы своего, а во-вторых, это произошло бы на глазах у конкурента. Таким образом, одним выстрелом можно было бы убить двух зайцев: порадовать себя осуществлением давней мечты – совокупления с желанной самкой – и заодно отомстить более удачливому самцу (даже лучше, чем это можно было бы себе представить в других обстоятельствах – прямо у него на глазах). Конечно, не что иное, как соблазнительный вид Маши и сорвавшийся с ее губ стон сумели склонить чашу весов в его обезумевшей голове в сторону именно такого выбора. Какая уж тут святость, когда голая, возбужденная, стонущая, облитая спермой женщина сидит в метре от тебя и может быть так легко оттрахана прямо на глазах ее нынешнего любовника.

Он вел себя как безумец, его движения стали более резкими и пугающими. Поерзав какое-то время рукой под балахоном, явно раздражаясь, он задрал его, обнажив свое орудие, которое, несмотря на все усилия, до сих пор оставалось вялым. Видимо, совсем забыв о происходящем от отвратительного предвкушения надвигающегося позора, он швырнул нож на кровать и всецело сосредоточился на своем висящем друге. Случается такое, говорят, что при чрезмерном возбуждении эрекция не наступает, хотя, казалось бы, для нее самое время. Не знаю, насколько это правда, но сейчас мы наблюдали или именно такой эффект, или идиотские попытки импотента взбодрить свой непригодный уже к выполнению основной функции член. Но если здесь имело место второе, то черт знает тогда, что вообще происходило в его голове. Возможно, в своем воображении он был до сих пор молод и пылок, потому что разум этой старой обезьяны отказывался признавать существование процесса старения, который неизбежно сопровождает организмы от рождения до могилы и особенно неприятным становится во второй половине жизни.

Я понял, что настало время действовать, и только ждал наиболее подходящего момента. Момент этот насупил быстро, когда Егор, еще немного потрудившись и озлобившись от тщетности попыток, одной рукой продолжал работать, а другой, схватив Машину голову, пытался приблизить ее губы к своему фаллосу. И если до этого момента он периодически и часто поглядывал на меня, злобно сверкая своими озверевшими глазами, то теперь, кажется, целиком и полностью сосредоточился на восстановлении своего мужского достоинства, тем более что смотреть на меня ему было неприятно с точки зрения животных инстинктов.

Конечно, происходило все это гораздо быстрее, чем занимает описание этой сцены, но теперь, оглядываясь на эти события и восстанавливая их в памяти, даже приятно растягивать их, оценивая и рассматривая как будто каждое мгновение в отдельности, восстанавливая или додумывая взаимосвязи, вспоминая собственные тогдашние мысли или присовокупляя новые. Произошедшее за пару минут как будто растягивается на пару часов, будто герои событий в процессе каждого своего движения могут обдумывать причины того или иного поведения, своего и других участников, оценивая действия, свои и других, как до самих действий, так и после них, ощущая то, что следует ощущать, делая то, что стоит делать. В действительности же все происходящее, сжатое до реальной скорости времени, позволяет участнику лишь чувствовать себя беспомощной куклой в руках судьбы. Именно так я себя и чувствовал.

Когда Егор сосредоточился на Маше и отвлекся от меня, я подпрыгнул к шторе, откинул ее, схватил ружье и направил на святого любовника. Он уставился на меня, какую-то долю секунды размышлял о том, как быть дальше, и, вероятно оценив все варианты, выбрал самый надежный – бегство. До двери от него было не более двух шагов, и поскольку брошенный на кровать нож был бесполезен, а потянуться за ним было бы равносильно самоубийству, выбранный Егором вариант поведения оказался наилучшим, не считая, конечно, того, что можно было просто сдаться. Но это было не в его характере. Его натура альфа-самца, вероятно, побуждала его почувствовать себя не иначе как львом, который решил отступить, только чтобы приготовиться к следующему нападению, а не чтобы проиграть. Он с быстротой кошки развернулся и как будто побежал, а скорее прыгнул к двери, потому что спущенные брюки не позволяли ему как следует шевелить ногами. Помню, что ряса его вздыбилась, и сверкнула голая волосатая, как у гориллы, задница.

Едва ли стоит говорить, что я был напуган черт знает как, да и оружие в руках, по той причине, что пользоваться я им толком не умел, еще усилило мое волнение. Я был на пределе, и потому моя психика не была готова ни к каким резким движениям, и прежде всего к тому, которое сделал Егорка. Короче, я нажал на курки, зачем-то почти сразу на два. Раздался страшный грохот, меня откинуло к окну и оглушило, комнату заволокло дымом…

Последующие события не отличаются ничем особенным в сравнении с предыдущими, поэтому расскажу о них вкратце.

Приехала полиция и скорая помощь. Святое туловище, истекающее кровью и изрыгающее проклятия, увезли. Полицейские опросили нас, сфотографировали квартиру, составили какие-то протоколы, забрали ружье, бутылку, священную рукопись и, сказав, что вызовут нас, уехали.

Потом я узнал, что, хотя я и выпустил в него два заряда дроби, ему относительно повезло: он остался жив. Не посчастливилось ему только в том, что я, пусть и ненароком, отстрелил ему член. Похоже, что в своем прыжке он сильно выпятил задницу, и дробь зацепила его орган так, что восстановлению он уже не подлежал. Когда я об этом узнал, меня поначалу стали мучить угрызения совести, потому что такого я никому пожелать бы не мог. Но потом я оправдал себя тем, что, во-первых, его орган, судя по всему, и без того не слишком-то хорошо работал, а во-вторых, святым инквизиторам вообще не нужен член, потому что трахаться и делать детей им запрещено, ибо для них трахаться – грех. Мне это понять, конечно, сложно, потому что грехом они считают единственный способ воспроизводства населения, но раз уж сами так придумали, то и обижаться не на что.

Поэтому я рассудил, что Егор, пришедший именно к такому пониманию мира, легко сможет обойтись без члена, чтобы не грешить, а в случае, если он задумается о продолжении рода, то его учение должно подсказать ему другой, безгрешный способ зачатия новой жизни. Правда, в тюрьме вряд ли об этом стоит думать всерьез.

Глава 35

Само собой разумеется, что были заведены дела и на Егора – за покушение на убийство, и на меня – за причинение тяжких телесных повреждений. Правда, мое дело потом закрыли, поскольку признали, в конце концов, мои действия самозащитой. Кроме того, сперва хотели пришить мне еще незаконное хранение оружия, на которое я не имел разрешения. Но с этим мне, можно сказать, повезло, потому что в конечном счете я отделался небольшим штрафом. Про ружье я сказал, что в тот день только его обнаружил и как раз собирался отнести сдать, а почему милиция не проверяла все эти годы – не знаю. В общем, с ружьем этим случилось так, что всем проще было поверить в мою версию, чем в более серьезное незаконное хранение, потому как тогда пришлось бы привлекать к ответу кое-кого из начальства. Да и к тому же все понимали, кто истинный виновник и что произошло. И, если подумать, не будь этого ружья, разговор был бы совсем коротким – зарезал бы он нас обоих.

Сейчас я говорю об этом так легко, укладывая все произошедшее в пару предложений. На деле же это отняло изрядное количество времени, нервов, оправданий, унижений и прочих гадостей, которыми всегда сопровождаются подобного рода дела.

В квартире мы сделали ремонт, и спустя какое-то время ничего уже не напоминало об этом случае, кроме тех трех фотографий Маши со следами любви и нападающего на нее святоши с безумными глазами и огромным ножом в руке.

Так закончилась история с Егоркой.

Конечно, был суд, на котором Егор Алевтинович выглядел абсолютно невменяемым, была назначена судебно-медицинская экспертиза, которая его невменяемость подтвердила, и он был отправлен на принудительное лечение. О его дальнейшей судьбе мне ничего не известно.

Что касается Маши, то после тех событий почти год мы живем вместе и, может быть, когда-нибудь даже поженимся. Но, честно говоря, все же мысль о том случае, когда у нее были одновременно двое, до сих пор не дает мне покоя. Так и представляю: один с одной стороны, а другой – с другой. Иной раз, смотря на нее, сидящую на кровати, я отгоняю эти мысли, спрашивая себя, а было ли это вообще – и, не дожидаясь того, что ответит мой разум, подхожу к ней, снимаю штаны и воплощаю Егоркину мечту. И становится легче. До следующего раза. Она мне по-прежнему нравится, но вот природу этого чувства я понять так и не могу: это просто похоть или любовь в таком ее спокойном с точки зрения эмоций проявлении? С другой стороны, нечего и голову морочить. Живешь себе, ешь, пьешь, спишь, имеешь женщину – что еще нужно? Только тараканы в голове да призраки прошлого то и дело мешают. Но, может быть, мы действительно поженимся, и еще детей заведем. Время покажет.

Мама с тех пор мне больше не писала, а это может означать, что у нее все хорошо. Я уверен, что письма от нее еще будут, и чем дальше – тем чаще, потому как люди не имеют склонности к старости хорошеть, а кому она будет тогда нужна, кроме любимого сынка? Но здесь, кажется, она ошибается. Сейчас я думаю, что самый верный путь для нее был бы – напрямую к моему папочке: там бы они и встретились, и она своими полученными за всю жизнь навыками пыталась бы вымолить его прощение, и вымолила бы, конечно. А потом опять бы его бросила. Разве кто-то сказал, что ангелов не бросают? Да и ангел ли он вообще? Начиная рассуждать на такие темы, жалею даже, что с Егором так вышло: можно было бы спросить у него, как у них там заведено.

На работе у нас на место Егора приняли другого специалиста – Александра Анатольевича К., говорят, отлично знающего дело, настоящего профессионала. Уж не берусь вот так сразу судить о том, насколько высокий уровень у этого специалиста, но недавнее совещание проходило примерно так.

Александр Анатольевич сидел, напыщенный как индюк, и неимоверно раздувал щеки, хотя сам по комплекции худой, даже щуплый, что придавало его образу какую-то комичность: на худом лице привыкшие растягиваться щеки в спокойные минуты висели, как сдутые воздушные шарики, зато в нужные моменты надувались и придавали его лицу вид устрашающий, если смотреть на лицо отдельно, и забавный, если смотреть на лицо вместе с туловищем. Из-за этой особенности своих щек он почти сразу получил кличку Гондоны, которая всегда употреблялась именно так, во множественном числе, вроде: «сейчас вот Гондоны придет и будет нас дрючить».

Еще была у него привычка добавлять к некоторым словам, на его усмотрение, окончание «на». При вышестоящем начальстве он обычно сдерживался, а при подчиненных применял это самое «на» направо и налево. На вчерашнем совещании сидел Гондоны, как всегда напыщенный, и говорил:

– У вас машины не ездят?! Ездят-на! Лопаты не копают?! Копают-на! Компьютеры не считают?! Считают-на! Ну так чё-на?!

– Александр Анатольевич, так это… Метель была…

– Ну и чё-на?! Снежок пошел, и вы испугались-на? Да мы на Х-ле в такую метель, что вам и не снилось, трактора вытаскивали. Герои были, а не люди-на! Короче…

Вообще, Гондоны, кажется, неплохой мужик, лет на пять, наверное, младше Егорки, никого не оскорблял прямо, как тот, хотя, часто бывало, тоже выходил из себя, и если критиковал, то без излишних вольностей. Говорят, однако, что дело не в том, что он много лучше Егора по складу характера и методам работы, а в том, что психика его не настолько тронулась, как у того: детей у него не похищали, да и должности он занимал не такие высокие. Кроме того, говорят, за всю свою предыдущую успешную карьеру Гондоны наворовал столько, что теперь был счастлив, и счастья этого, по его расчетом, должно было хватить до конца его дней, проживи он хоть до ста пятидесяти лет и даже до двухсот. Именно поэтому в душе ему было плевать на все, что касалось служебных обязанностей, а деятельность он скорее изображал и снова искал возможность, как бы еще украсть.

Впрочем, бог с ним, с начальством: в любом случае, работаю я только для того, чтобы хватало на жизнь, на работе не особо усердствую и, если уж честно, отлыниваю, как могу. Вообще, есть у меня мысли закончить карьеру и заняться чем-то более интересным. С другой стороны, не уверен, что где-то смогу найти более интересных ребят. Ну посмотрим, как случится.

Еще, наверное, следует сказать пару слов о Машином друге и почитателе Перевогине, который за несколько дней до инцидента с Егором сообщил нам о своем намерении уехать в Америку. Как оказалось, он вовсе не шутил. Через две недели уволился из нашей конторы и действительно уехал. На самом деле, он долгое время весьма активно работал над этим вопросом. В результате его упорства и многочисленных попыток высокие технологии свели его с одинокой дамой из города Остин штата Техас, к которой он поехал в гости и на которой женился, получив, таким образом, законный вид на жительство. Об этом он вкратце сообщил Маше в своем недавнем послании, не преминув, впрочем, добавить, что будет ждать ее и надеется на их встречу. Что представляет собой дама, на которой он женился, рассказывать Перевогин не стал, но, ясное дело, едва ли речь о красавце первой молодости, свежей и нетронутой, как утренняя роса на весенней траве. Каким образом и, главное, сколько времени он собрался ждать Машу, будучи женатым, он не раскрыл, однако от этого его намерения нам стало жутковато: не замыслил ли этот псих какую-то подлость? Посмотрим, как будет дальше, если вообще что-то будет. Маша ответила ему несколькими ничего не значащими и не подающими надежд фразами.

Глава 36

Последнее, пожалуй, о чем стоит рассказать, чтобы закончить всю эту историю, – о событии недельной давности, которое было неожиданным, неприятным и приятным одновременно, после которого рассказывать больше и не о чем.

Я возвращался домой с работы вечером, часов около девяти, так что было уже темно, и только фонари на столбах и фары проезжающих машин освещали улицы и дворы. Подходя к подъезду, я заметил сидящую на лавочке около моего подъезда фигуру, что само по себе было странно: в обычную для нашей осени холодную погоду дворы были пустыми. Между тем фигура с самого начала показалась мне знакомой, и, с одной стороны, отгоняя от себя бредовые мысли о том, что такое вообще возможно, а с другой – с каждым шагом все больше убеждаясь в том, что это действительно она, я шел ей навстречу.

Я подошел почти вплотную, она посмотрела на меня и в то же время не на меня. Голова дернулась вбок, потом обратно, губы шевелились, но не оттого, что она говорила, а как будто просто так, независимо ни от чего. Несколько секунд я наблюдал. После третьего движения головой она наконец сказала:

– Я хотела…

– Что ты хотела?

Ответа не последовало. Я взял в руки ее голову, которой она все пыталась совершать это одно и то же ритмичное движение. Взгляд был как будто расфокусирован, хотя это и трудно определить в свете одного фонаря, но казалось, что она не может сосредоточиться на моем лице, а смотрит куда-то, будто сквозь меня.

– Оксана…

– Я хотела…

– Оксана, что с тобой?..

Пауза в несколько секунд, и снова:

– Я хотела…

Она была явно не в себе, в состоянии, похожем на алкогольное опьянение, но только гораздо более не то чтобы выраженном, но специфическом. К тому же алкогольного запаха не было, поэтому я подумал, что она, скорее всего, под наркотиками.

Я потрогал ее руки и лицо: явно замерзла, но вряд ли осознавала это. Ясно было, что нужно вызвать скорую, которая вот так сразу вряд ли приедет, но и ждать на улице было холодно. Маша, наверное, сильно удивится и не обрадуется, но, с другой стороны, может получить даже какое-то злорадное удовольствие, увидев мою прежнюю любовь в таком состоянии – жалком и опустившемся. К тому же я был трезв, и подозрений в том, что мы вместе проводили время, быть не могло.

– Оксана, пойдем…

Просто так она явно не пойдет: не в состоянии. Я взял ее подмышки и помог ей подняться. Сама она не могла стоять на ногах и фактически только помогала мне передвигать ее. Сделали два шага в сторону подъезда. Черт, тяжело. Наверное, сперва нужно позвонить, а потом уже тащить ее домой. Вдруг быстро приедут. Хотя как же, дождешься их. Мысли путались, а потому нужно было просто сосредоточиться и сделать хоть что-то. Посадил ее обратно на скамейку.

– Я просто хотела…

– Да знаю, знаю, бля, хотела она… Дура…

Достал телефон, набрал номер.

– Алло, скорая… Тут, похоже, отравление какой-то дрянью, может наркотиками. Девушка не в себе. Вроде не алкоголь. Хотя не знаю. Нашел ее на лавочке около подъезда. Адрес…

– Я хотела…

– Да заткнись ты уже! Пошли. Дура. Господи! Этого еще не хватало на мою голову.

Взял ее под руки и поднял, дотащил до подъездной двери, позвонил в домофон.

– Да.

– Маша, это я.

Открыл дверь, дотащил ее до лифта. Черт побери, как в прежние времена: обнимаемся в подъезде. Когда-то в такие минуты только от ее присутствия рядом разум затуманивался, и я гладил ее волосы, скользил рукой по спине вниз, по нежной ткани платья, ощущая под ним молодое горячее тело, и, дойдя до талии, притягивал его еще теснее к себе и целовал любимые губы, нежно и жадно.

Теперь мы стояли, словно по иронии судьбы, вынужденно обнявшись, она смотрела то на меня, то куда-то вбок своими большими, неестественно раскрытыми глазами, ничего не могла сказать, и неизвестно даже, понимала ли она, что происходит. Лицо ее не сильно изменилось с тех пор, когда мы были вместе, или я не замечал этих изменений – не учитывая, конечно, теперешнее невменяемое состояние. Те же глаза, тот же нос, те же губы: все, что я сперва любил, а потом ненавидел.

Я смотрел на нее и думал, что надо же быть такой дурой, чтобы испортить вот так все: и мне – тогда, и себе – теперь. Глупо. Как же глупо все вышло. И вдруг стало жалко то ли ее, то ли себя, то ли времени, которое мы провели, если подумать, зря, то ли нашего будущего, которого нет. Сейчас мы поднимемся в лифте, и все закончится.

Двери открылись, мы зашли. Пятнадцатый этаж. Сколько у нас есть – секунд десять? Пятнадцать? Двери закрылись, я прижал ее к себе и начал гладить волосы и целовать ее лицо. Пусть. Все равно она ничего не вспомнит. Зато я вспомню еще раз: ощущение ее волос на руках, прикосновение к ее коже и губам, ее запах. Запомню, может быть, навсегда, а может быть, до следующего раза… Господи, какая дура… Да и я дурак…

Мы вышли из лифта, дошли до двери, которая была открыта.

– Маша, помоги, пожалуйста.

Маша подошла, увидела нас – меня и практически повисшую на моей руке Оксану, кажется, сразу поняла, что та едва стоит на ногах, и без всяких вопросов взяла ее под руку. Так мы довели ее до кухни и посадили на стул.

– Может, на кровать ее положить? – спросила Маша, глядя на полулежащую на столе Оксану.

– Не знаю. Пусть пока посидит. Скорую я вызвал.

– А это вообще кто? И что с ней?

– Это… На лавке под подъездом у нас нашел… Сидела там… Обдолбалась, похоже… А вообще, это моя знакомая, Оксана…

– Та, про которую ты рассказывал?

– Да, та. Так что знакомься. И извини, что так. Но… не оставлять же ее там.

– Да-а-а… Что ей понадобилось?

– Почем мне знать? Я ее вот такую и нашел… Сказать ни черта не может. Только мычит, да и то плохо…

– Я хотела… – вдруг сказала Оксана.

– Вот это все, что она может сказать.

– Похоже, сильно она нажралась чего-то. Не померла бы тут.

– Не знаю. Думаю, вряд ли.

Я снял куртку и ботинки, сел за стол рядом с Оксаной, Маша села рядом. Оксану мы решили не раздевать, только куртку расстегнули. На полу были грязные следы. Я смотрел на пол.

– Наследили мы тут.

– Ничего, вытрем. Главное, чтобы быстрее приехала скорая и забрала ее.

– Да.

Полчаса идиотского неловкого ожидания, казалось, длились вечно. Так мы и сидели за столом втроем. Оксана молчала, иногда только выкрикивая: «Я хотела!», и еще что-то невнятное. Я старался не глядеть ни на одну из них. На Оксану смотреть было больно, на Машу – стыдно.

А Маша смотрела то на меня, то на нее, пыталась о чем-то заговаривать со мной, но я обходился короткими ответами из ничего не значащих фраз. Маша, видимо, чтобы хоть чем-то заняться и отвлечь себя от дурацкого ожидания, набрала в ведро воды и принялась мыть пол.

За несколько минут до прихода врачей Оксана вырубилась. Сперва я подумал, что она умерла, но дыхание вроде было, пульс тоже. Пришлось отнести ее на кровать в нашу спальню – ту самую, где Егор застал нас с Машей за фотосессией.

Врачи зашли, осмотрели лежащую без чувств пациентку – зрачки, пульс, – спросили меня, известно ли, что она употребляла. Я ответил, что нет, поскольку нашел ее на лавочке, когда шел домой с работы, уже в невменяемом состоянии, и рассказал про все симптомы. Я, в свою очередь, спросил, что они об этом думают. Они сказали, что похоже на отравление наркотиками. Невольно подумал про отца. Где только они находят эту дрянь, и зачем жрут ее? Мало им идиотизма в этом мире! Судя по всему, мало. Папа вот быстро переместился в другой.

На мой вопрос, не умрет ли она, врач сказал:

– Это вряд ли.

И подумав немного, добавил:

– В этот раз вряд ли. Но обычно живут они не больше пяти лет. Это в лучшем случае. Да и не известно пока, на чем вообще она сидит.

Ее погрузили на носилки и унесли.

Маша еще раз помыла пол и предложила поужинать. Я сказал, что не хочу и, пожалуй, только чай попью. Мы сидели за столом друг напротив друга. Маша ела суп, который приготовила специально к моему приходу, я пил чай и ощущал подкатившую к горлу тошноту и усталость. После пяти минут молчания, глядя в свою тарелку, она спросила:

– Любишь ее?

Я, смотря на чашку с нарисованным на ней корабликом, ответил:

– Нет.

Эпилог

1

– Здравствуйте, Егор Алевтинович! Проходите. Садитесь, пожалуйста.

– Добрый день.

– Как у вас дела? Как самочувствие?

– Во-первых, попрошу называть меня правильно.

– Хорошо. Как вас следует называть?

– Святой Егор, Великий посланник Божий… Знать надо… Таких, как ты…

Пожилой мужчина в белом халате не был ни удивлен, ни смущен. Казалось, смутить его вообще невозможно. Он и глаза-то как будто редко отрывал от бумаги, чтобы посмотреть на Егора, и все время что-то записывал. Еще трое, мужчина и две женщины, сидели поодаль, за другим столом, и молча наблюдали. И, наконец, еще двое, крупные парни, стояли позади, метрах в двух. Все, кроме Егора, были в белых халатах, а он – в спортивном костюме и тапочках. Он смотрел на сидящих за отдельным столом троих, и лицо мужчины казалось ему очень знакомым, до боли знакомым, как будто видел он его едва ли не каждый день, однако где именно, вспомнить не мог. После тщетных попыток напрячь память Егор перевел взгляд на того, кто вел беседу, и продолжил:

– … Таких, как ты, подонков давить надо. Я всегда давил…

Глаза врача поднялись и посмотрели поверх очков:

– Простите, а чем давили?

На лице Егора появилось выражение удивления такому глупому вопросу:

– Желтым…

– Так… Желтым… А чем желтым?

Этого количества вопросов Егору оказалось достаточно, чтобы он смог привести себя в рабочее настроение. Ноздри его расширились, губы приподнялись в гримасе вроде боевого оскала, глаза впились в противника. Медленно и негромко, на выдохе, чуть ли не сквозь зубы, показывая тем самым даже интонацией, в дополнение к своему виду, полнейшее презрение к оппоненту, процедил:

– Ты идиот, что ли?

И опять поймал взгляд врача поверх очков – спокойный, уверенный и потому, может быть, обескураживающий для Егора, привыкшего, что оппонент, как правило, более низкий по должности и потому зависимый, испытывает волнение и страх. Невозмутимость эта повлияла на него так, что он как будто на секунду растерялся, и в этой своей растерянности вскинул руку и показал пальцем на врача, сидящего за другим столом, чье лицо ему казалось таким знакомым:

– У него спроси. Он таз придумал. Он знает.

Врач продолжил:

– Мы обязательно у него спросим, что он придумал, какой еще таз. Но несколько позднее. Егор Алевтинович…

– Святой Егор!!! Сука, Святой Егор!!! Сколько раз тебе повторять надо?!

Он проорал это так неожиданно, что, казалось, и сам удивился своей выходке. Санитары сделали шаг вперед, но врач жестом остановил их. Егор неожиданно перешел почти на шепот:

– Все вы, отродия дьявольские, гореть будете за то, что сделали и делаете. Меня назначили. Меня назначили. Я – главный! Куда вы все прете, уроды?! Людей только воровать умеете! А мы – герои! Да мы в такую метель трактора из сугробов вытаскивали! Мы! Мы все застроили! Да я за год строил, как за пять. Вас всех кара Божия ожидает. Я посланник Божий! Пади к моим ногам! Оближи мои ноги, урод!

Тут он встал со стула, скинул тапки, гордо поднял подбородок и надменно уставился на врача.

– Святой Егор, давайте мы это оставим на потом. А сейчас сядьте, пожалуйста. Сядьте.

И, словно удивляясь собственному послушанию, Егор сел на стул, не спеша надел тапочки.

– Ну вот и хорошо. То есть вы утверждаете, что вы – Святой Егор, посланник Господа, и всех нас ждет божья кара?

– Да. Конечно.

– Позвольте спросить, кара за что?

Тут Егор задумался, сморщил лоб, опустил глаза и начал говорить:

– Послушай, сынок…

Доктор, который был старше его лет, наверное, на десять, и глазом не моргнул.

– …Когда я в девяносто первом баню строил для одного генерала в Сибири, который туда шлюх возил на вертолете и трахал их там по три за раз… Мужика он там застрелил еще на охоте… Но плевать на мужика. Кому он нужен. Жена его умерла потом, говорят, через год. А дочь его, мужика этого, я трахал потом. Нашла меня, говорит: ты виноват. Дура. Забавно, да… Так вот, когда я баню для него строил, я себе ногу повредил… Кирпич упал… Вот сюда… С тех пор хромаю слегка… А он денег украл тогда так, что мне и не снилось. А потом вертолет его упал. Разбился. Я как раз с дочкой того мужика в бане был… Сосала она хорошо… Приходилось, конечно, но что поделаешь… Говорю ей один раз (ну, выпил): на твоего батю ствол направили, а теперь вот на тебя тоже, и прямо в рот ей…

Тут Егор расхохотался, громко и безудержно.

– А-ха-ха-ха! Ствол на нее направил… А-ха-ха-ха! Весь рот ей залил… Течет все… А-ха-ха-ха! А у нее слезы на глазах… А-ха-ха-ха! Вся, сука, мокрая… А-ха-ха-ха-ха-ха! Понимаешь… Вся… Сука… Мокрая…

– Хорошо, Святой Егор. Интересная история. Это мы поняли. Как вам кажется, почему вы здесь находитесь?

Егор опять ткнул пальцем во врача, сидящего за другим столом:

– У него спроси.

– Но все же как вы думаете? Вы здоровы?

– Урод! Умный, что ли? Или смелый? Таких, как ты, я давил всегда! Конечно, я здоров! Сука!

– Значит, здоровы. Хорошо. В таком случае что вы здесь делаете?

– …А денег столько мы украли на том прииске, что тебе, клоп, и не снилось! Сынок мой на «порше» в институт ездил, пока ты свое ученое дерьмо писал в однокомнатной квартире с женой и двумя детьми… Говно… Что тебе еще сказать? Таких, как ты, сажать надо или посылать мерзлоту копать…

– Но все же: зачем вы здесь, как считаете?

– …Сколько новый член стоит? Видишь ли, док, у меня с этим проблемы. Купить хочу. А потом сожгу всех. Этого урода с ружьем, и ее с ее ртом поганым… И тебя… Он меня благословил…

Доктор повернулся к коллегам:

– Полагаю, в целом картина ясна и продолжать не имеет смысла. Как вы думаете?

Тут Егор вскочил и начал орать:

– Ты еще и решать будешь, падла?! Ты кем себя возомнил?! Да я тебя закопаю, как ту шлюху, понял? Прямо в траншее… А-ха-ха-ха! Я на нее ствол направил… А-ха-ха-ха! Залил ее всю… Тебе так и не снилось… Сука… А-ха-ха-ха!

Санитары подошли, взяли Егора под руки и увели.

Судебно-медицинская экспертиза подтвердила невменяемость Егора Алевтиновича В. с постановкой ему диагноза «шизофрения», в связи с чем он был направлен на принудительное лечение в специальное отделение Института психиатрии им. С. в г. Х-ске, где находился пожизненно.

Спустя несколько лет в мужском отделении этого института можно было встретить симпатичную, хотя и немолодую уже, пациентку Алевтину Егоровну В., как она сама себя называла, которая совершенно отрицала тот факт, что когда-то была мужчиной, и приходила в ярость от малейшего намека на ее мужское прошлое. Говорили, что у нее даже случился роман с местным авторитетом из третьей палаты Поликарпом Поликарповичем. Впрочем, неясно, было ли это на самом деле или кто-то просто пошутил.

2

– Антон Николаевич, простите за такой странный и, может быть, провокационный вопрос, но вы действительно верите в инопланетян?

– Конечно. Стал бы я заниматься этим всем, если бы не верил?

Антон Николаевич Сроп терпеливо и с удовольствием отвечал на вопросы, задаваемые ведущим программы «Невиданное и вероятное» Сергеем Веселосом на главном федеральном канале. Вид он имел аккуратный, почти красивый: с ухоженными волосами, лощеной бородкой, уверенным, но в то же время располагающим взглядом. На шее у него был ярко-зеленый, в огурцах, платок, который вместе с полосатой рубахой и молочно-белым пиджаком производил весьма смелое впечатление с претензией на франтовство. Голос его, теперь мастерски поставленный, стал уверенным и почти завораживающим, подобно тем голосам, каким обычно обладают всякие хироманты и маги. В целом, видно было, что над собой и своим образом поработал он неплохо.

– А как вы всего этого достигли? Говорят, еще недавно вы были обычным служащим без гроша за душой…

– Именно так. Именно так и было. Я не имел совершенно ничего, кроме мечты. А когда у человека есть мечта – у него есть все.

– Какие философские слова и отношение к жизни!

– Пожалуй, так. Но я ведь уже не молод. Могу себе позволить и философию. А тема эта всегда была мне интересна, и я за всю жизнь, в том числе на прежнем рабочем месте, накопил и систематизировал достаточно материала об инопланетной деятельности, чтобы это можно было теперь демонстрировать, чтобы это было интересно. У меня только факты. Я все записывал, делал выводы, изучал закономерности. Знаете, я пришел к тому, что они были на Земле как минимум семнадцать раз. Семнадцать!

– Подумать только! И что они у нас делают? Зачем прилетают?

– Не могу пока сказать точно, потому что, понимаете, не привык говорить о чем-то, когда это только гипотеза. Говорю я всегда исключительно о подтвержденных фактах, а если уж о предположениях, то только о тех, в которых уверен. Думаю, и вы, и зрители это уже заметили. Однако же небольшое уточнение сделать нужно. Собственно, вполне понятно, для чего они прилетают…

– Для чего же?

– Чтобы захватить нас…

– Да вы что?!

– Да, но не торопитесь с этим, как не тороплюсь я. Благодаря своим многолетним наблюдениям я понял, что им для этого чего-то не хватает. То есть они не могут захватить нас, иначе давно уже захватили бы. Это ясно, я думаю. У меня есть пара предположений, чего именно им не хватает и почему уже семнадцать раз они у нас были. Но мне нужно время, чтобы все проверить и подтвердить или опровергнуть.

– Это очень интересно…

– Да, интересно. И как только у меня будут подтвержденные и обоснованные результаты, я обязательно и с удовольствием их обнародую.

– А ведь страшно. Что если нападут? Готовы ли мы к такому повороту?

– Вот насчет этого я могу сказать более уверенно: нападут они не на нас.

– А на кого?

– На американцев. В этом я убежден и могу это утверждать. Мы им ни к чему, да и нападать на нас смысла нет…

– То есть вы полагаете, что даже при худшем сценарии мы выживем?

– Я в этом уверен.

Сроп теперь жил в большом собственном доме с высоким забором, гектаром земли, садом, бассейном и прочими необходимыми удобствами, жил безбедно, имел свои каналы в социальных сетях, был гостем на телевидении, автором двух книг о внеземных формах жизни – в общем, был человеком уважаемым и значимым. Ходили слухи, что в скором будущем ему планируют вручить государственную награду. Впрочем, возможно, это и не было правдой.

– Радостно слышать такой прогноз, тем более от вас, человека в этой области известного и уважаемого.

– Надо сказать, я всегда был и остаюсь честным в своих мыслях и тем более прогнозах. Так что тут уж без всякого, как бы это сказать, преувеличения: бояться нам нечего! Все будет хорошо!

Гошины штаны

ПРОЛОГ

Погода была хорошая. На борту судна стояли двое; облокотившись на бортик, они смотрели на воду и разговаривали.

Один из них – мужчина лет около тридцати на вид, в красной футболке, спортивных штанах и кедах. По первому взгляду на него становилось ясно, что деньги у него, судя по всему, какие-никакие, но есть, и чувствует он себя в жизни вполне уверенно. Второй имел вид бывалого десантника: в одних шортах, босиком, с солидным животом и большим серебряным крестом на шее. Лицо у него было суровое, вид доминантный, и чувствовал он себя, не иначе, королем на этой небольшой посудине. Да он и был им: судно принадлежало ему. Губы его двигались не спеша, произношение было характерным, как бы с претензией:

– Костя, я вот смотрю и никак не пойму. Как можно приехать на природу и ходить вот так? – Он показал рукой на кеды собеседника. – Понимаешь, природа – это природа. Как можно по ней ходить в кедах?.. Сколько бы они ни стоили.

Его собеседник молчал, стараясь уловить интонации, предсказать возможный ход дальнейшего разговора и выбрать верную тактику – впрочем, ничем не проявляя этой напряженной умственной деятельности и стараясь выглядеть как можно более непринужденно.

Здоровяк помолчал и продолжил:

– Вот так надо. Хотя бы воздух почувствовать. Воду. Ты хоть ногами пройдись по песку… Нет, я все понимаю. Привыкли вы так. Нет, я, конечно, не знаю, кем ты работаешь, сколько зарабатываешь. Но знаю вот что… Таким, как ты, все вот так само достается… Ну ясно, родители там, родственники может. Помогли устроиться. А чего так не жить… И делать ни черта не надо.

Снова возникла пауза. Костя по-прежнему молчал.

– Сейчас молодежь вообще не та пошла. Ни черта не умеет. Да и интересы у вас не те. И отдыхать не умеете.

Костя повернул наконец голову в сторону собеседника и сказал негромко:

– Я забыл: тебя как зовут?

Здоровяк посмотрел на него:

– Гоша. Или дядя Гоша.

– Послушай, Гоша. Все ведь просто. Веду себя я так, как мне удобно. Все, что зарабатываю, мое. Все, чего не зарабатываю, не мое. Примерно так.

– А как ты думаешь, сколько мне лет?

– Не знаю. Пятьдесят. Может, пятьдесят пять.

Гоша покачал головой, изображая умудренность житейским опытом:

– Да, пятьдесят пять. Я шестой десяток разменял. Понимаешь, жизнь – она такая… Но я одно понял…

Он вздохнул, подчеркивая тем самым, во-первых, собственное по отношению к собеседнику высокое положение (с точки зрения возраста и житейского опыта, разумеется) и, во-вторых, всю безнадежность ситуации (вроде как: да разве ты поймешь?) – и произнес фразу, которая, по его мнению, содержала самый сокровенный смысл, самую суть бытия и этим словно приравнивала его собеседника к ничтожеству:

– Я понял, что мужик должен быть мужиком.

Костя не смутился, скорее наоборот – придал своему лицу вид еще более равнодушный и скучающий, и спросил, подавляя зевок:

– А баба?

Тут Гоша слегка растерялся, потому что рассчитывал, вероятно, на другую, более агрессивную реакцию, которую уже готов был встретить, однако старался не подавать виду. В глубине души он все же надеялся, что слово за слово провокация удастся – тогда уже можно будет показать себя во всей красе. С Костей же такой номер не прошел, да и не мог бы пройти, учитывая род его деятельности, образ жизни, круг общения и еще множество вещей, с ним связанных. Человеком он был весьма неглупым и, как говорится, тертым калачом, несмотря на свою молодость и почти юношеский вид. Гошу же этот самый, казалось бы, безобидный Костин вопрос, да еще и с зеванием, задел весьма сильно. Неожиданная, странная, мерзкая и невиданная реакция на провокацию. Но что делать, пришлось отвечать.

– А баба должна быть бабой.

– Вот здесь ты, Гоша, прав.

И опять Гоша растерялся, но виду не подал, хоть и не знал, что на это сказать. Снова повисло молчание. Костя смотрел вдаль и думал о своем.

Во-первых, о делах: о том, что эти конкуренты опять неладное замышляют (и Михалыч об этом прознал и рассказал); что надо кое-что поправить в производстве (ну, это обычная текучка); что послезавтра придется ехать в администрацию и объяснять, почему просрочка пошла; что через неделю нужно лечь в больницу на операцию (старая история, которая до сих пор дает о себе знать, и вроде ничего серьезного, но волнительно), и много о чем еще – о каждом деле по очереди и обо всех разом (впрочем, привычное состояние для человека, управляющего сложными процессами, людьми и собственной жизнью).

А во-вторых, с самого начала разговора, с того момента, как Гоша встретился ему на палубе и зацепился поговорить, что-то встревожило его сразу же, мгновенно: голос, этот Гошин голос, манера говорить… Какое-то дежавю – гадкое, страшное, но завораживающее («неужели такое может быть?»). И тут же началось изучение и оценка Гоши. И если бы не этот импульс, может быть, и не стал бы Костя тратить время на пустой разговор. «Они там мясо жарят, а я тут на борту с Гошей общаюсь… Ну а что? У каждого свои слабости», – шутил про себя Костя. Изучать людей для него всегда было истинным удовольствием, настоящим, как хобби. А тут так вообще случай особенный.

Поэтому и сейчас, поднявшись на минуту на лодку – сходить в уборную – и встретив Гошу, жаждущего поговорить, Костя не ушел сразу, а решил какое-то время все же провести в таком необычном обществе, пожертвовав минут на десять компанией своей семьи и знакомых, шашлыком и пивом.

После некоторого молчания Гоша решил продолжить:

– Мужик должен все уметь, понимаешь? И дрова рубить, и баб трахать. Мы вот с моей женой живем. С шестой женой. И ничего, не жалуется. Так трахаю ее, что визжит на всю округу.

«На всю округу», – повторилось в Костиной голове. Он смотрел на берег, где двое мужчин стояли около мангала и один из них, Михалыч, со знающим видом вертел шампуры. Две молодые женщины сидели на расстеленном на песке пледе, и большая группа, человек в двадцать, веселилась на некотором расстоянии от них. Костя остановил взгляд на своей жене Ане и сказал:

– То есть счастлива.

– Конечно. Я тебе вот что скажу. Все должно быть правильно. Понимаешь?

Гоша вздохнул, словно выражая сомнение, поймет ли Костя смысл его слов, и продолжил:

– Я только одного человека знаю, который уже в двадцать пять лет имел три высших образования.

– Три высших, – повторил Костя.

– Представь себе. Только одного такого знаю… Это мой сын.

«Вот и сын есть. Еще интереснее», – подумал Костя и сказал:

– Умный, наверное.

– Да, – вздохнул Гоша и продолжил: – Он такие дела делал! Фирмой владел. Это еще когда все хорошо было. Денег тогда гребли…

Говорил Гоша то громче, то тише, словно заговорщически, то медленнее, то быстрее, переходя порой на скороговорку, придавая таким образом своей речи загадочность, а себе – вид человека разбирающегося.

– Тогда такие дела делали… Они там с друзьями фирму сколотили… Это потом…

Костя слушал волнообразно меняющий громкость Гошин голос и едва улавливал суть. Сын – умный, три образования, создал с друзьями фирму, много зарабатывал… Голос похож. Точно похож.

Во время очередного загадочного приглушения речи собеседника Костя спросил:

– А чем он занимается?

– Сидит.

– В смысле – сидит?

– Сидит в тюрьме. В колонии.

«Однако, – подумал Костя. – По описанию – не человек, а золото: и образован, и дело имеет, и вдруг… сидит». Всякое, конечно, могло быть, никто не застрахован. Сбил кого на машине, или в пьяном виде что-то вытворил, или самооборона – и вперед, в места не столь отдаленные, если связей нет. Это с любым может случиться. Второй вариант – что-то связанное с махинациями, которые в том или ином масштабе имеют место практически в любом бизнесе: уклонение от уплаты налогов, коммерческий подкуп и подобное, без чего не обходится ни одно более или менее серьезное дело. Однако на свой вопрос «А за что сидит?» Костя услышал совсем другое:

– За разбой.

«Неожиданно. Три высших образования, владелец бизнеса, и – за разбой», – подумал он. Правда, живо представлялось Косте, какого качества эти образования могли быть, что за бизнес он мог иметь и какими методами дела вести. Впрочем, бывает всякое, и сын на отца не всегда похож. Хотя зачастую похож. «Интересно, похож ли этот?» – думал Костя.

На Костин вопрос, как так вышло, Гоша не ответил ничего внятного, только что-то прошипел неразборчиво, но после некоторого раздумья добавил:

– Я тебе вот что скажу. Настоящий мужик должен или в армии отслужить… или отсидеть…

– Я так и думал.

– Вот ты служил в армии?

– Нет.

Гоша посмотрел на Костю с выражением лица, изображающим полную безнадежность, слегка покачал головой для усиления эффекта:

– Ну понятно… Я вот служил…

Костя продолжил мысль:

– …А сын сидит.

Гоша промолчал. Видимо, не захотел больше продолжать тему сына и тюрьмы, по крайней мере вот так, напрямую, и своим, как он полагал, хитрым умом зашел несколько с другой стороны, с философской. Вообще философию (как он ее понимал) Гоша любил и имел привычку отходить от приземленной темы и переключаться на тему более общую, высокую, абстрактную, что, во-первых, показывало его интеллектуальную развитость (как он думал), а во-вторых, позволяло уйти от простых вопросов, на которые надо было так же просто, но по существу отвечать. Попробуй, вот так легко ответь на вопрос, почему сын сидит, и в ответе своем расскажи: за то, что совершил с приятелями разбойное нападение на магазин конкурента, разгромив там все и самого конкурента избив до полусмерти, да еще и оправдай это. Нет, тут надо не так. Надо сперва перейти на шепот и скороговорку – таинство, а затем на высокое – философию.

– Бывает, люди у меня спрашивают, почему я живу вот так, по понятиям…

И снова задумчивый вид, как будто вселенские проблемы давят на темя, и снова объяснение пространное, высокое:

– Потому что понятия эти правильные… Жизнью сложенные… Вот кто ты по жизни? Нет, не отвечай. Мне не отвечай. Ты себе… себе ответь… Вот. Потому что правильно жить надо.

Костя подумал, что раз началась такая философия, то разговор продлился уже достаточно долго и пора его заканчивать, тем более что на берегу друзья и коллеги, которым нужно наконец уделить время, да и отдохнуть – глотнуть еще пивка и поесть мяса, которое наверняка уже готово: на зря же там Михалыч суетится вокруг мангала. «А насчет Гоши этого надо подумать. Интересно, как его сына зовут».

– Ладно, Гоша, пойду к друзьям. А то они там, наверное, заскучали.

Костя отпустил перила и медленно пошел в сторону носа посудины, чтобы сойти на берег. Он совсем не передумал узнать имя Гошиного сына, но намеренно вел себя так, словно не придает их разговору никакого значения, словно все – между делом. Сделать пару шагов, остановиться и спросить, словно невзначай…

Но сейчас вышло не так. Гоша явно еще не удовлетворился разговором, зашагал рядом с Костей, ступая по палубе своими огромными босыми ногами, и продолжил:

– Тут еще вот в чем проблема…

– В чем?

Гоша снова принял гордый и наставнический вид.

– Современная молодежь книжек не читает… Потому и жизни не знает…

– Вот как…

– Да… Я тебе вот что скажу… Ты почитай Омара Хайяма… Сразу все поймешь… Жизнь поймешь.

– Омар Хайям…

– Да. Запомни: Омар Хайям. Писатель такой.

– Хорошо, Гоша, запомню. Давай, пойду я. Спасибо за разговор. Может, еще поговорим. Позже.

Гоша растянул самодовольную улыбку на своем лице мудреца-наставника:

– Да не за что…

Костя пошел в сторону трапа, однако через несколько шагов остановился, как будто что-то забыл или какая-то мысль пришла ему в голову, и обернулся:

– Гоша…

– Да, – отозвался тот.

– А как твоего сына зовут?

– Вадим… А что?

– Да так… просто… Интересно… – сказал Костя, задумчиво и пристально посмотрев на Гошу, затем развернулся и направился к трапу, чтобы сойти на берег.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОША

Глава 1

Костя пошел в сторону трапа, а Гоша отправился в капитанскую рубку, где сидел и разгадывал кроссворды капитан Дырин. Хотя судно и было Гошиным, сам он его не водил и для плаваний нанимал капитана.

Сегодня это был Дырин – лет пятидесяти, с бородой, старавшийся походить на морского волка, но не достигший в этом больших успехов. Во-первых, волком он был не морским, а речным (ходил всю жизнь только по Волге и моря никогда не видел), а во-вторых, выражению его лица не доставало смелости и интеллекта – типичный образчик пролетария, перебивающегося непостоянной работой и явно выпивающего в промежутках. Гоша Дырина знал давно, лет десять, и хотя презирал (однако не больше и не меньше других), но не брезговал с ним поболтать, вернее использовать его как свободные уши для своих рассказов. А вот слушать Дырина Гоша точно не намеревался: во-первых, потому что обычно он в принципе никого не слушал, а во-вторых, капитан был у него мало того что в гостях, так еще и на зарплате. Да Дырин и не рассчитывал на другое, поскольку за годы их знакомства и совместных плаваний уже привык к тому, что его функция сводилась к повторению Гошиных мыслей и поддакиванию, когда нужно. Делать это было несложно, поскольку сам Дырин мнение Гоши часто разделял и уважал его. Вообще он, как и многие, уважал силу.

К самому факту присутствия Дырина (да и любого другого) на борту своего судна Гоша относился очень трепетно. Дело в том, что корабль этот был не только собственно кораблем, но и его домом и вообще единственным имуществом. Здесь было три комнаты. В одной из них жил Гоша с женой, когда ему этого хотелось, вторая была исключительно Гошина, и уходил он туда, когда жена («глупая баба») ему надоедала, и третья – вроде залы, в которой и размещались гости, когда корабль сдавался в аренду, как это было сейчас. Посередине этой залы стоял стол, по обеим сторонам – стулья. На стенах висело несколько картин, и вообще все выглядело достаточно прилично и вполне подходило для размещения одного-двух десятков человек на время прогулки по реке или доставки к месту отдыха. В спальне была двуспальная кровать, тумбочка и зеркало (уголок женской красоты), в Гошиной комнате размещалась небольшая кровать и тумба с телевизором, музыкальным центром и дисками – исключительно шансоном с такими исполнителями, как Михаил Круг, группы «Бутырка», «Воровайки» и прочими представителями жанра. Другой музыки Гоша не признавал и не слушал. Другое, считал он, для сопливых баб.

Таким образом, судно, снабженное всем необходимым (тремя комнатами с мебелью, телевизором и шансоном, туалетом, душем), пускай и без особого шику, вполне годилось для постоянного проживания в теплое время года. Зимой же Гоше приходилось арендовать квартиру – самую дешевую, какую только можно, и пережидать в ней холода, как в берлоге, выходя только на смены и ожидая наступления тепла.

Справедливо будет сказать, что не каждый мог бы жить таким образом, и многие бы в такой обстановке заскучали, а иной даже и отчаялся бы. Да и Гоша, несмотря на все свои особенности, тоже скучал, хотя в этой скуке не всегда даже самому себе признавался. Он влачил такое существование и тосковал по прежним временам, которые прошли безвозвратно, по тем возможностям, какие у него были, по своему положению и влиянию. И никак он не мог понять, отчего вдруг так резко все изменилось, буквально в один миг. И от этого ему было тошно.

Гоша всю жизнь, с самой молодости, исповедовал свою идеологию «настоящего мужика» и закономерно пришел к тому, что имел: отслужил в армии, о чем постоянно и с удовольствием вспоминал; вырастил сына, которым теперь особенно гордился за то, что тот сел тюрьму; сделал счастливыми (как он думал) пятерых женщин и сейчас радовал шестую, особенно по ночам, раскачивая вместе с ней кровать и все свое судно; выпивал, и много, но не стал алкоголиком; вид имел здоровый, лицо суровое, был близок с природой, книги читал нужные, музыку слушал правильную и работу имел настоящую – охранником. А потому вроде бы и жаловаться ему было не на что.

Но так было не всегда. Не всегда он служил охранником, не всегда зарабатывал тем, что сдавал всяким «соплякам» и «придуркам» в аренду свой корабль, не всегда общался с каким-то Дыриным, к которому раньше бы и на версту не подошел, и не всегда его существование было таким безрадостным.

Он-то был прежним, но что-то случилось с остальными: далеко не все, как ему казалось, теперь в достаточной мере уважали его правильную, настоящую жизнь, его ценности, которые, по его мнению, являлись истинными и никаких других быть не могло. И не пахло теперь ни былым уважением, ни почетом. А вот раньше как треснул бы в рыло тому, кто не понимает!.. А далеко не все разделяли его ценности – настоящие, неподдельные, жизненные. Особенно ни черта в них не понимали всякие сопливые мальчики и девочки, которые на всем готовеньком, у которых «руки из задницы», которые горя не знают, которых воспитывать надо, лепить как тесто, прививать им настоящие человеческие качества. Эти-то сопляки Гошу и раздражали больше всего на свете, и он, как мог, нес свою миссию – делал посильный вклад в развитие культуры и исправление этих «молодых уродцев» на благо общества, которое, в конце концов, должно было стать правильным, зажить по понятиям.

Все это лежало на поверхности, и так понимали Гошу те, кто имел случай с ним соприкоснуться. Настоящая же подоплека его душевных терзаний, конечно же, была скрыта гораздо глубже, и искать ее следовало в самой Гошиной жизни на протяжении последних пары десятков лет.

Гоша зашел в рубку, взял полуторалитровую пластиковую бутылку пива, уже начатую и оставленную им в рубке еще до разговора с Костей, отпил граммов триста и начал разговор:

– Видел урода?

– Ага, – ответил Дырин. (На самом деле вариантов ответа у него было немного.)

– Еще один маменькин ублюдок. Понарожают гондонов сопливых. А они даже отдохнуть нормально не могут. Про остальное я вообще молчу. Как они живут вообще? Ну скажи, Ваня!

– Да, Гоша…

– Видно же по нему, что задрот. Ни к чему не приучен. Скажи мне. Я не прав, что ли?

– Конечно видно…

– Манерный, руки из жопы. Что вообще в жизни может? Родили его, все ему дали, а он теперь нацепил шмотки да на бабки родительские гуляет. А сам – ни заработать, ни прожить. Посмотрел бы я на него, если бы он один, без помощи, вот так пожил хотя бы месяц. Сдох бы, сука. А не сдох бы, так хоть на мужика стал бы похож. Говно.

Гоша еще отхлебнул:

– И пиво у них говно.

– Да сейчас вообще пива нормального нету, – поддержал Дырин, хотя прекрасно знал Гошино мнение по этому вопросу.

Гоша снисходительно на него покосился и перешел на наставнический полушепот:

– Есть. Есть, Ваня, нормальное. Места знать надо.

Какие места Гоша имел в виду, было известно всякому, кто был знаком с Гошей и имел счастье хотя бы однажды с ним выпивать. Во время каждой попойки, когда речь заходила о пиве, Гоша рассказывал, что покупает исключительно «Жигулевское», местное, Самарского завода, что это единственное «правильное „Жигулевское“ во всей России», что лучше пива не бывает и за всю жизнь лучшего он не пил, хотя пробовал и немецкое, и чешское, и прочее «суррогатное говно», и очень гордился фактом того, что является настоящим ценителем этого напитка. Стоило кому-то открыть при Гоше бутылку какой-нибудь «Балтики», или «Охоты», или вообще неважно чего, как он подходил и вкрадчиво, но настойчиво рекомендовал:

– Да ты попробуй настоящее пиво. Правильное. Чё ты говно-то пьешь?

Сейчас же ирония была в том, что пиво, которое он держал в руке и хлебал большими глотками, было именно «Жигулевским» Самарского пивоваренного завода, его любимым и восхваляемым. А сегодняшняя компания позаботились о Гоше и купила ему четыре полуторалитровых бутылки (и две бутылки водки в придачу) на время аренды корабля, чтобы Гоше не было скучно, пока корабль их ожидает, а Гоша вместе с ним. Разумеется, такая покупка не была обязательной, потому что плата за аренду судна производилась только деньгами, но все же ребята решили, что нелишним будет порадовать хозяина корабля и чем-нибудь кроме денег.

Но, видимо, такое впечатление произвел на Гошу Костя, что тот и любимого пива не узнал, и факт подарка высоко не оценил.

– Я вот, Ваня, пятьдесят пять лет прожил, чего только ни видел. Противно мне, Ваня, что настоящие мужики живут и работают, как положено, а эти маменькины уроды только деньги тратят и ни черта больше не умеют.

– А как же они уметь-то будут, когда не умеют, Гоша? Это ты вот, я вот. Работаем мы. А они платят, а мы их катаем. На мамкины… это… деньги. А не было бы денег, так и… – неожиданно для самого себя выдал длинную тираду Дырин, однако не окончил ее, вдруг растерявшись то ли от самого этого факта, то ли от удивленного выражения лица Гоши, не привыкшего так долго слушать Дырина.

– Деньги, деньги… Кто бы в них понимал еще… Единственный человек понимал… Вадя… Эх…

Глава 2

Гошин сын Вадим уже пять лет сидел в колонии общего режима под Т…, и предстояло ему отсидеть еще три, если не случится никакая амнистия, досрочное освобождение или что-то в этом роде. Пока же ничего такого не произошло и не предвиделось, и Вадим уныло, но гордо тянул лямку тюремной жизни, вспоминая волю и своих товарищей, которые сейчас находились на свободе и должны были ценить и помнить Вадин поступок, смелый и достойный настоящего мужика: он взял все на себя и сел один.

Было ему сейчас тридцать три года, а в тюрьму он загремел в двадцать восемь, спустя шесть лет после окончания института. И скорее всего загремел бы и раньше, если бы не Гоша со своими связями. А может быть, не загремел бы вообще, но случилось так, что Гошины дела в один момент пошли на спад, и в течение нескольких лет разрушилось все, что он создавал долгие годы.

С горем пополам окончил Вадим институт по модному в тот период направлению «менеджмент», поработал несколько лет на папу (и за это время купил себе еще два диплома), а потом, когда у папы дела стали идти из рук вон плохо, решил заняться собственным бизнесом и этим самым выкопал себе яму. Впрочем, выкапывание ямы началось задолго до этого, в период самого расцвета Гошиного влияния.

В институт Вадим поступил законченным раздолбаем и отлично понимал, что учеба нужна ему исключительно для того, чтобы заиметь диплом, в котором было бы написано, что обладает Вадим квалификацией по специальности «менеджмент». Вообще, надо сказать, что в те годы как будто какое-то затмение нашло на молодежь: после окончания средней школы она так и перла на специальности вроде «менеджмент», «управление», «экономика», «финансы» и прочие схожие, чтобы потом всем дружно стать менеджерами, экономистами, управлять, зашибать деньги и таскать их домой с работы мешками. Не иначе этот всплеск – отголосок девяностых, времени, перевернувшего всю картину ценностей с ног на голову, да еще влияние Союза, в котором понятия менеджмента не существовало как такового. В результате родители этих детей, заставшие и то, и другое время, сделавшие определенные выводы из личного опыта и желающие для своих чад самого лучшего, только и советовали: «Иди учиться на финансиста, будешь деньгами заправлять», «Иди на управление – руководить будешь» – и прочее в таком духе. И кто бы мог подумать, что позже, через каких-нибудь пять-семь лет толпы этих никому не нужных управленцев, экономистов и финансистов окажутся на улицах и будут искать хоть какую-то работу и устраиваться кем угодно. Менеджер – пожалуйста, будешь сотовые телефоны продавать, и выживать на грошовые проценты. Муниципальное управление – тебе тоже рады, будешь тринадцатым помощником начальника отдела культурного наследия в местном отделе культуры, добро пожаловать в полуразваленное сгнившее здание за нищенский оклад. Делать, правда, ничего не надо, но и не жди ничего. Экономика и бухучет – будешь начислять зарплату, работая на самой низкой ставке. А если ты о том, чтобы деньгами заправлять, то это тут другие делают.

Так рушились мечты вчерашних выпускников, которые пять лет в розовых очках ожидали, что сразу после окончания института станут генеральными директорами, главными финансистами, менеджерами крупных проектов и так далее. Но если с иллюзиями ситуация почти одинаковая и рушатся они практически у всех после первого же рабочего дня, то хуже дело обстояло с перспективой: ее вообще не было. Но зато, как это часто случается, она совершенно неожиданно появилась у других.

Кто бы мог подумать, что после десятилетнего развала наша промышленность, технологии, гражданское строительство и прочее начнут если и не подниматься с колен, то хотя бы вставать на колени с лежачего состояния. А они начали. Кто бы мог подумать, что словно бы из ниоткуда возникнет спрос на инженерный труд. А он возник. И не прогадали те, которые после школы, руководствуясь каким-то только им известным чутьем, пошли в институты учиться на инженеров.

Вадим же не пошел. Во-первых, он был слишком далек от наук, тем более от таких как физика, химия и математика. Во-вторых, смотрел он на родителей-инженеров некоторых своих школьных приятелей, которые работали за нищенские зарплаты и кое-как сводили концы с концами, слушал своего папу Гошу, говорившего об этих «ученых бестолочах» бог знает что, и думал, что однозначно не станет заниматься ничем подобным. За время своего детства он прочно усвоил: известная всем поговорка, гласящая, что ученье свет, а неученье тьма, сильно далека от истины и вообще глупость для разного рода дурачков, готовых за гроши горбатиться на полуразваленных заводах, в нищенских проектных борю и убогих строительных организациях до пенсии, а потом на пенсии – доживать на государственное подаяние.

Зато Гошины принципы усвоил он в полной мере:

– Сынок, не трать время на всякое дерьмо. Понимаешь…

Потом Гоша придавал своему лицу выражение умудренного опытом человека:

– Надо по жизни правильным мужиком быть. Главное, кто ты вообще. Понимаешь. А эти. Посмотри на них. Учителя твои. Да хочешь, я завтра твоему математику шею сверну или с химичкой так поговорю, что она дорогу домой забудет? Учат они нас. Двойки ставят. А толку? У меня вот все есть. Даже яхта. Вот чему учись, главному – как человеком стать! И как заработать! А эта вся дрянь – для инженеришек и дурачков всяких. Пусть горбатятся на консервном заводе, пока не сдохнут. Их погонять надо! Понял меня?

– Да, папа…

Такие разговоры бывали часто, и Вадим, и без того не горящий желанием хоть сколько-нибудь усердствовать, получал папину поддержку и опору, все больше укрепляясь в убеждении, что все делает правильно.

А все, что он делал, – это шлялся с такими же оболтусами по своему району, нагонял страху на местных «лохов», курил в подъездах, а потом, в старших классах, и выпивал. Комплекции он был крупной, за словом в карман не лез, нрава был буйного (пошел в папу), поэтому местные пацаны его уважали и даже побаивались, а оттого чувствовал он себя в пределах родного района как рыба в воде. Играло роль и то, что папу его знали и уважали еще больше, обходя его стороной. Ну и, кроме прочего, у него были деньги.

Деньги Гоше приносил его бизнес, который в начале нулевых (как раз в то время, когда Вадим поступал в институт) переживал свой расцвет, чтобы потом, в течение нескольких лет, стремительно пойти к закату. Конечно, тогда Гоша не знал, даже предположить не мог, что вот уже, можно сказать, завтра останется он практически ни с чем, чувствовал себя вполне уверенно, почти королем и счастлив был безмерно.

Жил от тогда со своей третьей женой, Натальей. Этот брак длился уже пять лет, что по Гошиным меркам было уже прилично, отчего Гошин организм все чаще требовал разнообразия. Однако деньги делали свое дело, и Наташа закрывала глаза на небольшие Гошины грешки, хотя и знала о них прекрасно. Да и Гоша ничего особенно не скрывал. По его собственному выражению, плевать он хотел на ее мнение по этому поводу, а если ей что-то не нравится, то она может проваливать. А вообще она должна быть благодарна ему за то, что связал с ней жизнь да еще и форму поддерживает. А поддерживать форму – это уж природа диктует, требует разнообразия. Тут ничего не поделаешь.

Наташа была умной женщиной и имела все, что можно было поиметь в ее положении (собственно говоря, это были деньги), глядя сквозь пальцы на некоторые особенности мужа и прежде всего на его активность по отношению к противоположному полу. Само собой разумеется, что в дальнейшем, когда у Гоши начались финансовые и другие неприятности, она с ним развелась, ни секунды не раздумывая.

Вадим был сыном Гоши от его второй жены Юли и жил по большей части с ней и ее новым мужем Виктором. Витя оказался человеком порядочным и к Вадиму относился пускай и не с любовью, но, по крайней мере, нейтрально, не позволяя себе каких-либо серьезных воспитательных воздействий. И вряд ли на эту его позицию оказал какое-то влияние Гоша, который, узнав от сына, что его мать сошлась с каким-то мужиком, сразу же поехал к этому мужику, то есть к Вите, и сказал, что если узнает, будто тот грубит его сыну, все ребра ему переломает, а также ноги, так что тот будет только лежать и харкать кровью, пока не сдохнет. Витя прослушал это предупреждение и сказал Гоше, чтобы тот проваливал и не переживал без повода. Гоша кивнул, прищурил глаза, сказал: «Ну ты меня понял» – и ушел, но с тех пор с нетерпением ждал, когда Витя его сына все-таки обидит.

Однако никак не мог он этого дождаться и в глубине души по этому поводу очень огорчался. Часто, когда Вадим приходил к отцу в гости, тот спрашивал:

– Ну как там этот козел себя ведет? Не обижает тебя?

На это Вадим отвечал:

– Нет, все нормально.

И Гоша разочаровано вздыхал:

– Ну ладно. Если он что позволит себе, сразу скажи…

И кто знает, что играло бóльшую роль в этом стремлении Гоши наказать Витю: то ли действительно желание обеспечить безопасное существование своего сына, то ли ревность к бывшей жене. Скорее всего и то и другое. И хотя бывшая жена ему не изменяла и развелись они по другой причине – потому что, по ее словам, Гоша был самодур и потаскун, – а Витю она нашла уже позже, спустя почти год после развода, Гошу такой ее поступок задел до глубины души. Он считал ее своей собственностью, и, по его мнению, права на самостоятельную жизнь и тем более на другого мужчину она не имела даже после развода. Вдобавок ко всему это не он ее бросил, а она сама ушла от него. Ушла от него и нашла другого. Гоше это было трудно принять, и он уже который год не мог успокоиться.

Юля же, с одной стороны, была женщиной принципиальной в том, что касается мужчин (и измен, и всякого паскудного поведения терпеть не могла), а с другой – очень покладистой и мягкой в том, что касается сына, позволяя своему чаду буквально все. Такой ее подход в сочетании с Гошиными нравоучениями и уроками правильной жизни при почти полном отсутствии влияния отчима делал свое дело и обеспечивал все перспективы для такого будущего Вадима, которое вскорости и наступило.

Ясно было, что поступать в ПТУ – дело неперспективное и дурацкое, а потому Вадима после девятого класса заставили учиться в школе еще два года. Насчет образования вообще странно вышло. Гоша сам окончил восемь классов, после чего поступил в техникум, отучился на автослесаря и какое-то время после армии даже работал по специальности в автомастерской, пока его оттуда не выгнали за то, что сумел со всеми разругаться и дошел до того, что заявил начальнику при всем коллективе, что «засунет ему в задницу коленвал и будет крутить, пока дым не пойдет». В дальнейшем он кем только ни работал, но занятия свои, все без исключения, рассматривал только как средство заработка и работу ненавидел. А еще больше ненавидел тех, у кого работа была связана с интеллектуальным, а не физическим трудом. Этих он презирал – и их самих, и их образование.

Однако же, всю жизнь будучи уверенным в правильности такого своего мировоззрения, когда дело дошло до обучения сына, он решил однозначно, что образование ребенку нужно непременно высшее. И причина была не в том, что Гоша вдруг стал уважительно относиться к интеллектуальному труду, но в том, что своими большими ноздрями как будто учуял он современные тренды и понял, что без этого самого образования перспектив у его сына просто нет. Получить образование, однако же, по Гошиному мнению, никак не означало учиться. Школу нужно было просто окончить (лишь бы не выгнали), а в институте – провалять дурака пять лет на платном отделении, покупая вдобавок каждую сессию, чтобы в итоге просто получить диплом. А потом – свой бизнес или устройство в какую-нибудь контору по знакомству (это уж если сам захочет). Дураки пусть учатся, чтобы потом выбрать, где вкалывать за гроши: на заводах или в конторах вроде Гошиной. Все равно им уготована унизительная жизнь и нищенская старость. А сыну его – другая участь, и тут главное – жизни учиться, а не всем этим научным глупостям.

Решение о будущей специальности Вадима было принято очень просто, исходя из того, что круг достойных направлений для учебы с учетом Гошиного мировоззрения был сильно органичен, а также из постулата, что Вадим – прирожденный лидер и сразу после окончания института будет руководить. Не иначе как Гоша видел в нем великого полководца, подобного ему самому, а также тешил собственные амбиции – какого сына растит!

Так и пошел Вадим учиться на специальность «менеджмент», но отнюдь не для того, чтобы потом, подобно большинству так называемых менеджеров (благодаря какому-то общенациональному искажению терминологии), продавать только начавшие набирать популярность мобильные телефоны, бытовую технику или еще что-нибудь, но для того, чтобы завести свой собственный бизнес или, благодаря Гошиным знакомствам, занять руководящую должность в чужом.

С первого же курса Вадим усвоил, что появляться в университете часто вовсе не обязательно, и пару раз в неделю – вполне даже достаточно; понял он, что здесь, как и во всем другом, деньги играют решающую роль, и если они есть, то вопрос с сессией может быть решен без каких-либо проблем. Все остальное время Вадим уделял развлечениям: улица с такими же, как и он, друзьями-раздолбаями, пивнухи, клубы, девочки, алкоголь, а затем и легкие наркотики. Очень скоро он перестал стесняться заваливаться домой пьяным, и если поначалу какую-то неловкость от читающегося во взгляде матери укора он ощущал, то на третий раз перестал и на ее робкие попытки сделать замечание отвечал сухо: «Отвали». Поначалу Виктор в такие минуты смотрел на него, скрипел зубами от злости, но молчал, будучи уверенным, что рано или поздно эта «бестолочь» (как он его про себя называл) получит свое. Конечно, высказывал он все, что думал по этому поводу, Юле, но она всегда принималась оправдывать сына, говоря, что у него «переходный возраст», что он «ищет себя», что «скоро это пройдет», и всегда останавливала Витю, который неоднократно порывался поговорить с Вадимом как следует.

Глава 3

Но однажды такой разговор все-таки состоялся и, как следовало предполагать, имел самые серьезные последствия.

Вадим, тогдашний студент второго курса, отмечал день рождения в компании друзей и подруг. Специально для этого мероприятия сняли квартиру и действовали по стандартному для таких случаев плану: начать в квартире пораньше, ближе к ночи поехать в клуб, там продолжить, под утро уже вернуться обратно в квартиру, где завершить праздник в объятиях подруг и поспать, если повезет, до вечера после бурного веселья. А дальше как бог даст – может, и продолжить.

И все бы пошло по намеченному плану, если бы Вадим не узнал, что Ира – девушка, с которой он тогда встречался – ему изменила. Ира была студенткой медицинского колледжа и жила в общежитии, в одной комнате с подругой Мариной, внешность имела привлекательную, сексапильную и считала, что от молодости надо брать все, пока эта самая молодость еще не прошла. Потому она, хоть и встречалась с Вадимом, не брезговала и другими, когда появлялась возможность.

Как раз накануне такая возможность в очередной раз появилась. Собрались в общежитии небольшой компанией две эти подружки, Ира и Марина, и два парня: ухажер Марины Сергей и его друг Костя – высокий лысый молодой человек, вида уверенного, мужественного, пивший водку так по-взрослому, как будто с пониманием процесса, не то что основная масса мальчишек в этом возрасте – не знают, как и подступиться: то подавятся, то еле-еле отхлебнут. Этот был другой, как будто взрослее, все делал красиво. И говорил хорошо, уверенно. Вечером, когда уже выпили прилично и съели почти всё, Марина с Сергеем сказали, что уезжают до утра, попрощались и ушли. Ира с Костей остались.

И вот теперь в этой самой квартире, где отмечали день рождения Вадима, пока все гости шумно и весело проводили время в других комнатах, Марина и Ира сидели вдвоем на кухне и разговаривали. Марина рассказала, что вчера они отправились к Сергею, потому что его родители уехали на дачу, и хорошо провели время, а потом спросила:

– Ну а вы как вчера… с Костей?

Ира ответила, глядя в окно:

– Нормально…

И поскольку секретов от подруги не имела, да и подобное было для нее в порядке вещей, добавила:

– Вчера он меня так оттрахал, что я до сих пор вспоминаю.

А потом посмотрела на дверь и увидела Вадима.

Не имело смысла притворяться, будто речь шла о нем, потому что вчера Ирина с Вадимом не встречалась. Не имело смысла просить прощения. Так она стояла и смотрела на него, а он на нее. Спустя секунду он сказал:

– Спасибо. «С днем рождения, Вадим».

И ушел.

Вообще такое поведение не слишком-то соответствовало нраву Вадима, и с большей вероятностью можно было ожидать от него другой реакции: криков, оскорблений, драки в конце концов. Но была одна деталь, благодаря которой он поступил именно так: неожиданно для всех и самого себя, глупо и малодушно (как он сам думал впоследствии), – он ее любил. По крайней мере, Вадим так считал. А на деле о том, являлось ли это чувство любовью, можно и порассуждать, и если это все-таки была любовь, то вот вопрос: к кому? Не к себе ли?

Так или иначе, любовь (о какой бы ни шла речь) была уязвлена, и впервые настолько сильно, поэтому первая его реакция была похожа на растерянность, порыв – сбежать, сперва сбежать отсюда, а потом уже решать, что делать дальше. Хотя что делать и так было ясно. С ней – уже ничего. А вот с ним – с тем, который ее вчера… Конец ему. А впрочем, отложить, все отложить до завтра. Завтра решить. Нет, сегодня же… Убить его…

Выйдя на улицу, Вадим все же решил ехать домой. Да и других вариантов, в общем-то, не было, если не считать кабаков, всегда в таких случаях распахивающих свои дружеские объятия. Но в кабак не хотелось, к тому же изрядная доза алкоголя в крови уже была. Вадим поднялся на пятый этаж, позвонил. Открыл Витя. Хотя никогда раньше Вадим на отчима особо не огрызался, но в этот раз агрессия, скопившаяся внутри, видимо, сделала свое дело, и он, заходя в квартиру, рявкнул на него:

– Ну чё стал?! Отвали, урод!

Витя завелся мгновенно, сжал зубы и прошипел:

– Ты, пьяный придурок! Опять нажрался!

Вадим как будто получил то, чего в глубине души хотел, какой-то толчок, искру – и, уже толком не контролируя себя, с криком «Ах ты, сука!» нанес размашистый удар Вите в челюсть. Удар вышел неточным, скользящим и большого вреда не причинил, хотя и был неприятным. Витя, в свою очередь, не готовый терпеть такое обращение, запустил увесистый кулак Вадиму в нос. И этот удар имел большой успех: что-то хрустнуло, Вадим откинулся назад и почти упал, брызнула кровь, растеклась по Вадиному лицу, заляпала куртку, руки, которыми он инстинктивно закрылся от возможного продолжения… Но продолжения не было. Витя был в достаточной степени здравомыслящим человеком, чтобы не продолжать. Вадим сполз на пол и, размазывая руками сопливо-кровавое месиво, скулил и матерился.

Подбежала Юля, вся в слезах, кинулась спасать сына и ругать Витю, что, мол, инвалидом сделал ее единственное чадо, что своих детей нет, так над чужими издевается, что она терпеть такого не будет, а на замечание Вити, что сын ее – пьяный придурок и сам начал драться, сказала, чтобы тот убирался к черту. Конечно же, Витя дальше соседней комнаты никуда убираться не хотел, а потому пошел смотреть телевизор, оставив остальных участников этой семейной драмы наедине друг с другом, сломанным носом, ручьями слез и лужей крови.

Уже лежа на диване и не находя себе места от всхлипываний жены, совершенно неуместных, Витя крикнул:

– Ничего с ним не случится! Выспится, к врачу сходит и все на этом! А то совсем оборзел уже!

Ответа от жены не последовало, зато раздался вопль Вадима:

– Ну все, пиздец тебе, урод! Сдохнешь скоро! Молись!

И опять – завывания Юли из коридора, потом из кухни.

Вадим разделся, залез в ванну. Он сидел, глядя на плавающие от выпитого и после удара квадратики плитки на стене, вытирал все еще сочившуюся кровь, сопли, слюни – и думал, злобно думал о том, как отомстит он своим врагам, которых отныне было трое: его теперь уже бывшая подруга Ира, ее новый, пока еще неизвестный Вадиму любовник и Витя, этот урод, посмевший поднять руку на любимого сына женщины, с которой живет. Что касается Вити, тут было просто – поговорить с ребятами и избить ублюдка, и как можно раньше, может быть даже завтра. С остальными сложнее. Ириного дружка нужно было еще найти. А с ней… С ней – отложить напоследок. А может, и вообще ничего не делать. Что с нее взять. Дура. А вот тот на чужую бабу залез. Этого простить нельзя.

Вадим рассматривал плывущим взглядом комнату, слышал звук вибрирующего телефона (тогда у него уже был мобильный телефон, большой и неудобный). Опять. Наверное, она. Он вылез из ванны, вытер руки, взял телефон. Нет, не она. Звонил его друг Денис по кличке Дед, который получил свое прозвище за привычку сутулиться при ходьбе, неспешность и в самом деле стариковские манеры. Кроме того, он был уважаем среди пацанов, к его мнению прислушивались, и зачастую его слово было решающим – что-то вроде местного авторитета в этой компании. Вадим взял трубку.